— Ревнует? — повторил Хилари. — Вы полагаете, она ревнует Жана?

Монахиня призадумалась было — похоже, попытаться объяснить свои соображения ей оказалось и непривычно и нелегко.

— Нет, я думаю, это не совсем так, — сказала она. — Но, когда опекаешь детей, как опекаем мы, их невозможно не возлюбить, только не каждого самого по себе, а всех вместе, как некое единое целое. И потому, если одного из детей выделяют, как Жана всю нынешнюю неделю, это невольно вызывает обиду за остальных детей.

— Надеюсь, она не станет вымещать обиду на Жане, — забеспокоился Хилари.

— Ну что вы, — возмутилась мать-настоятельница. — Сестра Тереза очень хорошая женщина.

Она нерешительно перебирала четки, словно ей никак не хотелось начинать разговор, ради которого она, в сущности, и просила Хилари прийти.

— Ох, пока не забыла, — с внезапным облегченьем вырвалось у нее. — Мсье Меркатель просил меня кое-что вам сказать. Он боится, как бы вы не подумали, будто он повел себя по отношению к вам невнимательно, но последние несколько дней его матушка прикована к постели, а их служанка по вечерам уходит домой, и он не может оставить матушку одну.

— Надеюсь, у мадам ничего серьезного, — сказал Хилари, испытывая облегченье оттого, что будет избавлен от необходимости вновь предстать перед судом, в глазах которого, как он чувствовал, он уже прежде сам осудил себя.

— У нее артрит, — сказала мать-настоятельница. — В сырую погоду ей часто приходится лежать. Мсье Меркатель просил также передать вам, что они оба надеются, что до вашего отъезда вы еще с ними повидаетесь.

Она помолчала, а ее пальцы тем временем, не переставая, перебирали четки.

— Слова мсье Меркателя возвращают меня к тому, из-за чего я просила вас зайти. Насколько я понимаю, раз вы до сих пор ничего не сказали мне о своем решении относительно малыша Жана, я полагаю, вы еще не уверены, что он ваш пропавший сын.

— Совершенно верно, ma mère.

— Помните, когда вы впервые пришли ко мне, я сказала, что вы должны быть твердо уверены в своем решении, поскольку вы не католик, и вы сообщили мне, что ваш сын при всех условиях будет воспитан как католик? Это так?

— Да.

— С тех пор я много думала об этом. Я советовалась с отцом Людовиком, нашим духовником и очень хорошим человеком. Я продолжаю молиться, чтобы Господь направил меня на верный путь. — Она склонила голову, и Хилари с удивлением подумал, что впервые с тех пор, как познакомился с ней, она предстала перед ним не как глава приюта, но как духовное лицо. — Я убеждена, что будет правильно, если вы возьмете это дитя, — сказала она.

— Даже если это не мой сын? — Хилари не верил своим ушам.

— Послушайте, мсье, если вы не знаете, ваше это дитя или нет, как же вы сумеете разобраться с любым другим малышом? Ваш инстинкт никак не отозвался на этого малыша. Вы, разумеется, расспрашивали его и пытались узнать все, что он помнит, но, как и следовало ожидать, он не вспомнил ничего, что могло бы вам помочь. Если он не ваше дитя, если вашему собственному малышу еще предстоит найтись, вы все равно никогда не узнаете, ваше это дитя или нет.

— Другой малыш может в самом деле что-то вспомнить. Или будет так похож на мою жену, что я просто не смогу не быть уверен, что он мой сын.

— Время не стоит на месте, — сказала монахиня, — и любой малыш с каждым днем помнит все меньше. Не знаю насчет вашей жены, но с вами у малыша Жана, безусловно, есть нечто общее.

— Не могу я взять чужого ребенка, — горячо возразил Хилари. — А вдруг потом найдется мой собственный.

— Но он не найдется, — сказала монахиня. — В этом не может быть никаких сомнений. Если этот малыш не ваш, своего вам уже не найти.

— Так и Пьер сказал, — вырвалось у Хилари.

— Пьер?

— Мой друг, мсье Вердье, — объяснил Хилари, — тот, который первым написал вам.

— А, да. Из его письма я поняла, что он провел самый тщательный розыск вашего сына и что единственно подходящим он полагает малыша, который находится сейчас здесь у нас. Если он не ваш сын, найти вашего сына вне человеческих возможностей. И поскольку я убеждена, что он будет воспитан в нашей вере, я была бы чрезвычайно довольна, если бы вы пожелали признать этого малыша своим сыном.

— Почему? — резко спросил Хилари. — Почему вы так жаждете, чтобы я его взял?

Мать-настоятельница минуту-другую внимательно смотрела на него, потом ответила:

— На то есть много причин. И первая — мне очень вас жаль. Мне кажется, вы растерянны и нуждаетесь в поддержке. Я не хотела бы лишить вас этой поддержки.

— Не желаю, чтобы меня жалели, — упрямо прошептал Хилари и вдруг ощутил, что хочет этого, хочет больше всего на свете.

Она продолжала говорить, а он ошеломленно слушал.

— Кроме того, если бы вы взяли Жана, я была бы рада не только за вас, но и за него самого. Он не из тех мальчиков, к которым мы привыкли, и, я полагаю, ему требуется не то воспитание, какое мы были бы в состоянии ему дать.

— Что вы хотите этим сказать?

Казалось, монахиня не находит слов, чтобы объяснить ему сказанное.

— Видите ли, Жан — умный мальчик, мсье Меркатель о нем очень высокого мнения. Он, вероятно, говорил вам это. Но Жан умен на иной лад, чем другие наши мальчики, и его склад ума никак не поможет ему в тех профессиях, какие мы способны предложить нашим воспитанникам. Как я, по-моему, уже говорила вам, наших лучших мальчиков мы хорошо готовим к их будущим профессиям, и большинство будет устроено в жизни лучше, чем они могли бы надеяться. Но малыш Жан… у него другой ум. Он мог бы стать учителем или… или писателем, как вы, мсье, — закончила она с облегченьем.

— Но разве, если он останется у вас, у него нет иного будущего, кроме как стать ремесленником? — не согласился с ней Хилари. — Разве, к примеру, ваших мальчиков не усыновляют?

По лицу монахини скользнула кривая улыбка.

— Да, кое-кого иногда усыновляют местные фермеры, если им нужна рабочая сила, а их собственные сыновья переселились в города. Но кому может понадобиться такой хлипкий мальчуган?

Неожиданно для самого себя Хилари пришел в ярость. Никакой Жан не хлипкий, вскричал он в душе, разве что тощий, и каждому видно, он стоит сотни этих «других» неотесанных здоровяков. И, так или иначе, даже если он хлипкий, чья тут вина?

Но мать-настоятельница заговорила снова:

— Буду с вами откровенна, мсье. У меня есть обязательства не только перед этим малышом, но и перед приютом в целом. Я уже говорила вам, что мы очень бедны и полностью зависим от благотворительных взносов. По нашим правилам каждого ребенка нам отдает на попечение его родитель, родственник или покровитель и обязуется оплачивать часть его содержания, хотя бы и самую незначительную. Мы не жалеем, что приняли малыша Жана, и я не думаю, что совершила ошибку. Но я не могу скрыть от себя, что, оставляя его у нас, лишаю места какого-то другого ребенка, у которого на него больше прав, и потому, если я вижу, что у Жана есть шанс обрести хорошую семью и при этом еще сохранить свою веру, упустить такой случай с моей стороны значило бы пренебречь своим долгом.

Хилари был вне себя. Вне себя оттого, что благотворительность приходится взвешивать на весах, и еще оттого, что мать-настоятельница готова так хладнокровно отдать малыша, к которому, как Хилари, сам не зная почему, чувствовал, она испытывает особую приязнь. Он хотел бы горько упрекнуть ее за ковырянье в носу, и неотмеченные дни рожденья, и прогулки, во время которых детям ни разу не показали поездов. Хотел бы обвинить в том, что она не испытывает тех чувств, какие надлежит испытывать монахине, на попечении которой находится приют.

— Все это весьма разумно, ma mère, — сказал он. — Когда бы вы хотели, чтобы я сообщил вам о своем решении?

— Я надеялась, что малыш вам полюбился… — нерешительно произнесла мать-настоятельница. Фраза повисла в воздухе, и Хилари пропустил ее мимо ушей.

— Я дам вам знать о своем решении в понедельник, — сказал он.