— Но, может быть, все это уже позади, — мягко сказал Пьер. — Может быть, мальчик нашелся.

— Слишком поздно, — безжизненным голосом сказал Хилари. — Я уже больше не хочу ничего чувствовать. До того, как я познакомился с Лайзой, я никогда не испытывал ничего похожего на нежность или любовь. Моя мать… — Он не договорил и начал снова: — Мне казалось, я никогда не смогу почувствовать ничего подобного, а потом встретил Лайзу, и вы знаете, как счастливы мы были, как это было замечательно. Когда вы ушли, я подумал: лучше бы мне никогда не быть счастливым, никогда не знать ни нежности, ни любви, ни всего другого, чем все это узнать и потерять.

— Если вы обретете мальчика, вы и все остальное опять обретете, — мягко сказал Пьер.

— Не нужно мне это, — решительно заявил Хилари. Он наговорил уже куда больше, чем намеревался, но замолчать не мог. — Обойдусь и так. Не перенес бы я новых страданий, уж лучше вообще ничего не чувствовать. Детей я, в сущности, не люблю, они мне неинтересны. Прежде я думал, что мое собственное дитя сделает меня счастливым, но теперь это уже не так, я знаю. Теперь мне нечего дать моему ребенку, нечего дать Джойс. Мне нужно только, чтобы меня оставили в покое — не заставляли меня снова страдать.

— Бедный малыш, — со вздохом сказал Пьер.

До Хилари не сразу дошло, что Пьер сочувствует не ему, а пропавшему ребенку. Это невозможно было вынести. Втайне он знал, что позволил себе так разговаривать, чтобы под конец Пьер сочувствовал одному ему, а когда оказалось, что это не так, его растущая неприязнь к Пьеру обратилась в гнев.

Без всякого перехода он спросил:

— Скажите, как это вы ухитряетесь выглядеть таким довольным и уверенным в себе?

Пьер не занимался самоанализом. Он предпочитал обобщать события жизни, а не копаться в себе.

— Я выгляжу очень довольным и уверенным? — удивленно подняв брови, спросил он.

— Да, именно, — беспощадно сказал Хилари. — И почему вы, а не я? В конце концов, мы оба… — Он запнулся, подыскивая слово, потом с радостью нашел: — Нам обоим наставила рога смерть.

— Это верно, — согласился Пьер, с уважением прислушиваясь. Он помолчал, потом предположил: — Наверно, не в моей натуре жить прошлым.

Пришлось Хилари продолжить:

— Вы снова влюбились?

— Ну нет, похоже, это тоже не в моей натуре. — И прибавил: — Не подумайте, будто я хочу сказать, что чуждаюсь женщин. Нет, просто, похоже, та сторона моей жизни исчерпана, не осталось у меня больше никаких возможностей для нового чувства.

Теперь Хилари глубоко, отчаянно позавидовал Пьеру. Он и сам не сторонился женщин. Провел как-то субботу-воскресенье с Роз, местной проституткой в гарнизонном городке, куда был послан на курсы; трудных три месяца состоял в связи с крошкой Хиди, маленькой беженкой из Вены. Ему никогда не удавалось непреднамеренно и радостно переспать с женщиной, если он ее желал. Несмотря на сознательное решение не ждать ничего, кроме сексуального удовлетворения, он бессознательно всегда искал в сексуальной близости некий не поддающийся объяснению необыкновенный покой, никогда его не находил и оттого всегда оставался неудовлетворен и разочарован. Он спросил Пьера:

— Отчего же тогда вы так радостны? — спросил резко, гневно, словно готов был вырвать у него ответ.

— Наверно, оттого, что нашел, ради чего стоит жить.

— И что же это?

— Последние пять лет я никогда не знал, то ли я герой, то ли предатель, — сказал Пьер. — Теперь, наконец, хочу надеяться, что я патриот. Я присоединился к генералу де Голлю.

С огромным облегченьем Хилари позволил этому единственному ответу полностью разрушить чувство дружбы и признательности, которое питал к Пьеру. Теперь он мог считать, что его обвели вокруг пальца, обманули.

«Этот фашист», — сказал он про себя, ибо, по его понятиям, генерал де Голль был не заслуживающей доверия личностью, он неизменно пребывал по ту сторону границы нравственности. Никому из того круга людей, к которому причислял себя Хилари, и в голову не приходило, что можно придерживаться иного мнения. Раз Пьер думает иначе, значит, он не принадлежит к этому кругу и потому неприемлем для Хилари.

Симпатия, которую они испытывали друг к другу, возникла из ложных предположений. Хилари воспринял Пьера как человека, слепленного из одного с ним теста, и непоправимо ошибся. Теперь он с восторгом осознал, что свободен от Пьера, может решать все один.

В это мгновенье он так бесповоротно отверг Пьера, что больше не мог даже удостоить его чести всерьез ему возражать. Вместо этого он сказал куда любезнее, чем прежде:

— Как интересно. — И потом, зевнув, продолжал: — Что ж, я, пожалуй, двинусь обратно в отель.

Пьер почувствовал его отчужденье, пока еще не догадываясь о причине. Он сказал встревоженно:

— Поезд в А… отходит завтра утром в десять тридцать с Северного вокзала.

— Хорошо, — сказал Хилари. Они вместе зашагали по улице Оперы. — Кстати, как называется этот приют?

— Нотр-Дам-де-ла-Питье.

— Мать-настоятельница, вероятно, все знает обо мне?

— Ну как же, — ответил Пьер, обрадовавшись, что может опять вводить Хилари в курс дела. — Когда я просил ее прислать анализ крови, я написал ей и все про вас рассказал. Она ждет нас завтра.

— Скажите, дружище, вы очень будете против, — спросил Хилари намеренно легким тоном, — если я попрошу вас позволить мне поехать одному?

— Да нет, пожалуйста, — растерянно ответил Пьер, — раз вы так хотите. — Он явно был отчаянно, глубоко разочарован.

Хилари теперь почти не сомневался, что отверг Пьера по высоконравственным политическим мотивам. Говоря ему лишь толику правды, он мог позволить себе думать, что эта его ложь во спасение.

— Понимаете, для меня было бы лучше всего, если б вы поехали со мной, но я не уверен, правильно ли это, — говорил он. — Я так уважаю ваше сужденье, что побоюсь не согласиться с ним, а случай особый, и тут жизненно важно, чтобы никто не мог повлиять на мое решение. Мне следует пройти через это самому. — А из подсознания пробилась мысль: я должен иметь возможность ускользнуть.

— Это разумно, — обреченно согласился Пьер. — Я не вправе вынуждать вас, чтобы вы способствовали искупленью моей вины.

Он понимал слишком много. Они дошли до отеля, и Хилари поспешно сказал:

— Конечно, я дам вам знать, что происходит.

— Спасибо, — сказал Пьер, но все упорствовал, словно не мог с собой совладать: — И если вам надо что-нибудь еще… если вы захотите, чтобы я приехал…

— Конечно, — повторил Хилари с той недостоверной сердечностью, какая только и возможна была для него сейчас в разговоре с Пьером. Он фашист, напомнил себе Хилари, взять его с собой значило бы замарать предстоящее мне суровое испытание.

— Тогда до свиданья, — печально сказал Пьер, спустился по ступеням и пошел прочь.

Хотя город А… был всего в пятидесяти милях от Парижа, поезд добирался до него без малого четыре часа. Битком набитый, он тащился по холмистой равнине Северной Франции, замедлял ход чуть ли не до скорости шага у каждого дышащего на ладан временного моста, останавливался на каждой маленькой станции и порой без всякой видимой причины подолгу стоял посреди поля. Наконец, после получасового маневрирования и пыхтенья среди шлаковых конвейеров и разбомбленных фабрик он высадил Хилари на платформе в А… и, дернувшись взад-вперед, двинулся дальше.

Станция находилась на самой границе города. Подхватив чемодан, Хилари направился по широкому обветшалому проспекту. А… был явно одним из тех городов, что сильно пострадали в Первую мировую войну, и восстановлен с тем безразличием к его внешнему облику, которое так свойственно современной Франции.

Потом пришла Вторая мировая и сокрушила перепачканный железный фасад гаража, изрешетила пулями безвкусный особняк красного и желтого кирпича. Над головой свисают перепутанные трамвайные провода, гудрон под ногами разбит и в рытвинах. На улицах почти никого, вероятно, горожане отдыхают после обеда.