— Лучше я вам сразу скажу: в Англии я пробуду всего сутки, и никому, кроме тех, с кем я приехал встретиться, не следует знать, что я здесь. Кстати, мое имя Пьер Вердье, но пока идет война, пожалуйста, забудьте его. Что я приехал сюда — возмутительно, это прямое нарушение дисциплины и моего долга, но, когда договорю, вы поймете, почему я пренебрег этим и приехал. Только я должен быть уверен, что вы никому не скажете об этой нашей встрече, о ней знает ваш генерал, но больше никто.

— Если вы жених Жанны, я, вероятно, видел вас у нее, но я вас не помню.

— Нет-нет, — сказал француз, — мы обручились, когда война уже началась, а после этого мы с вами, конечно же, не бывали в Париже одновременно. К тому же помолвка не была официальной. Но после падения Франции мне все равно иногда удавалось видеться с Жанной и, случалось, с вашей женой тоже.

Он замолчал, напряженно-вопросительно посмотрел на Хилари, но тот застыл на стуле, тупо уставясь перед собой.

— Вы знаете?.. Не мне первому приходится вам сказать? — с трудом проговорил незнакомец.

— Я знаю, что Лайзы нет в живых, — хрипло произнес Хилари. — Я получил письмо из Министерства иностранных дел.

Он открыл бумажник, достал письмо и протянул человеку, сидящему напротив. Сугубо канцелярским языком в нем сообщалось, что из неточно установленных источников до них дошли сведения о гибели Лайзы Уэйнрайт от рук гестапо в Париже в декабре 1942 года. Мужу сообщалось также, что в настоящее время никакая другая информация им недоступна, но, если что-нибудь станет известно, ему напишут.

Пьер медленно прочел письмо, вернул Хилари и спросил:

— И написали?

— Ну, как сказать. Когда я получил это письмо, я им написал и спросил, известно ли что-нибудь о младенце, но в ответ получил всего несколько слов, что им ничего не известно, но опять было сказано, что, если что-нибудь станет известно, мне дадут знать. С тех пор ничего, кроме… — Во рту мучительно пересохло, он оборвал себя, трудно глотнул.

Пьер ждал.

— Я получил письмо от Лайзы, — наконец с усилием вымолвил Хилари. — С тех пор, как мы расстались в Париже в тысяча девятьсот сороковом, это третий раз я получил от нее весточку. Вскоре после моего возвращения в Англию пришла открытка Красного Креста — всего пять слов, но я узнал, что она и ребенок живы и здоровы. Месяца через три нового письма я не получил, но пришел человек из Военно-воздушных сил Великобритании. Я жил здесь, у своей матери, — когда я выбирался из Франции, меня ранило в ногу, она плохо заживала, а деваться мне больше было некуда… — Хилари чувствовал себя обязанным объяснить незнакомцу, почему он тогда оказался у матери, но тому эти подробности ничего не говорили. — Этого человека из ВВС сбили во Франции, а когда он пробирался оттуда в Англию, он переночевал в нашей… в лайзиной квартире, и она попросила его повидаться со мной. Он был не очень разговорчив, она не передала с ним записку, опасалась, вдруг его схватят, и только и сказал, что они живы и здоровы. Вскоре я увидел его имя в списке погибших, раненых и пропавших без вести. Потом я больше ничего о них не знал. — Голос, которому он до сих пор не давал воли, вырвался из-под контроля, в нем зазвучало неистовое волненье. — Ничего, совсем ничего, пока не пришло это письмо из Мининдела.

— А последнее письмо, от Лайзы? — мягко спросил Пьер.

Сидя на обитом гобеленом стуле в материнской столовой, Хилари опять повторил в уме последнее письмо Лайзы:

«Любимый мой, дорогой Хилари», — начиналось оно. Эти слова были написаны по-английски. Все остальное — по-французски.

«Я уверена, что это письмо дойдет до тебя, правда, ни в чем другом я уже не уверена. Теперь я понимаю, что поступила по отношению к тебе совершенно недопустимо. После того, как ты оставил нас здесь, в Париже, мне, наверно, надо было думать только о том, чтобы сохранить нас для тебя. Когда я оправилась, мы еще могли перебраться на неоккупированную землю, затаиться там и ждать, хотя даже там меня наверняка могли интернировать, оттого что я по рождению полька, или, с таким же успехом, оттого, что замужем за англичанином. Как знать. Во всяком случае, тогда мне казалось, что надо ждать тебя дома, а позднее — что надо продолжать свою работу. Я знала, что Ральф благополучно вернулся в Англию, значит, он с тобой увидится и ты узнаешь, какая у меня работа. Я не сомневалась, что должна выполнять эту работу, хотя бы эту, и, если мы достойны того, чтобы выжить, мы должны быть готовы рисковать. Но, оказывается, я трусиха и мне страшно за тебя и за нашего малыша.

Может быть, все еще в порядке, но мы так не думаем, мы думаем, что нас раскрыли, а это конец; однако уехать я не могу — если все в порядке, попытаться исчезнуть значит признать слишком многое. Я отправила Джона к Жанне. В мою работу она не вовлечена и позаботится о его безопасности, пока этот ужас не кончится, и тогда ты сможешь приехать и забрать его.

Милый мой, дорогой, стараюсь писать спокойно, стараюсь сказать тебе все, что непременно хочу сказать, но мне нестерпимо больно, и оттого не удается выразить все это на бумаге. Нестерпимо больно терять тебя навсегда. Мы были так счастливы, мы могли бы быть так же счастливы снова. Я оглядываю свою квартиру. И вижу Бинки[1]: сидит на пустой детской кроватке, одно розовое бархатное ухо вверх, другое такое же вниз, и мне вспоминается, как ты выиграл его для меня на ярмарке в Карпентере, и слишком мучительно даже писать об этом. Все эти годы, лежа одна в постели, я часто думала о ферме твоего дяди, о том, как мы могли бы рано или поздно там поселиться не только с нашим сынишкой, но и с другими детьми, которых всегда хотели иметь, и я была бы женой фермера, а ты писал бы стихи, а потом мы бы вместе состарились.

Ты, несомненно, понимаешь, что я чувствую, что хочу сказать о нас с тобой. Но тебе неведомо наше дитя, и я не смею оставить невысказанным то, что сейчас напишу. Ты должен его спасти, Хилари. Как только будет безопасно, ты должен приехать и забрать его у Жанны, и научить английскому языку, и воспитать таким, каким подобает быть твоему сыну. Я могу вынести все, даже расставанье с тобой навсегда, но мне не вынести, если наше дитя окажется без нас, без любви, которую можем ему дать только мы. Знай, Хилари, если наше дитя в безопасности, я могу выдержать все.

Л.»

Хилари медленно расцепил руки, с усилием вернулся в сегодняшний день, к Пьеру, который ждал, положив на стол крепко сжатые руки.

— А последнее письмо? — донеслись до него слова Пьера. — Письмо Лайзы?

— Что-то было странное в том, как оно пришло, — сказал Хилари. — В конверте, надписанном почерком Лайзы, и с английской маркой. Адресовано было сюда и препровождено в мою часть. Увидев почерк Лайзы и эту английскую марку, я испытал чудовищный шок. Пока не вскрыл письмо, даже решил, что Министерство иностранных дел совершило ужасную ошибку, что она жива и в Англии. Но, конечно, когда прочел письмо, все понял.

— Когда оно было написано? — спросил Пьер.

— Она не поставила ни месяца, ни числа, — ответил Хилари, будто говорил сам с собой. — Вероятно, как раз перед тем, как ее схватили, и передала кому-то, кто, как она знала, отправляется в Англию. Она сказала, что мальчика Жанна уже забрала. — Хилари поднял глаза, и вдруг вцепился в Пьера взглядом напряженным и вопросительным.

— Да, — сказал Пьер. — Вот почему я здесь.

Мгновенье он молчал, глаза были закрыты. Потом открыл их и сказал будто ненароком:

— Я ведь уже говорил, из-за своей работы я не имел права приезжать. Не имею права, разумеется, и рассказывать вам то, что должен рассказать, чтобы все было ясно, но теперь это уже неважно.

Вы знаете, конечно, что Жанна и Лайза были подругами с тех пор, как учились вместе в Сорбонне, и, естественно, когда мы с Жанной обручились, я часто виделся с Лайзой. В ту пору она ждала ребенка, а вы были на фронте. Забавно, однако у нас с вами никогда не совпадали увольнительные.