Мы, английские интеллектуалы, решительно отвергли это убеждение, раздумывал он. Нам скучно и обидно, если от нас ждут, что мы станем водить компанию с человеком не нашего типа, — разве что он левый, скажем, политически сознательный трамвайщик. И оттого, я полагаю, наш труд лишен широты; мы намеренно ограничили себя тесным кругом избранных, в который вхожи лишь посвященные, вот почему мы лишены материала для обобщений о человеческих чувствах. И в конечном счете лишены материала даже для того, чтобы самим испытывать какие-либо чувства, думал он с горечью, а потом они свернули за угол и мсье Меркатель сказал ободряюще:
— Взгляните, мсье, здесь наш дом.
— Какая прелесть! — вырвалось у Хилари, и он стал восхищенно разглядывать представшую перед ним залитую лунным светом картину.
Дорога вела еще немного вперед, а потом резко свернула вправо. С этой стороны к ней подступала высокая ограда, над которой он смутно различал очертания могучих голых ветвей. Впереди, на изгибе дороги, разрушенный замок возносил ввысь развалины башен с бойницами, и за пустыми глазницами окон сияли далекие звезды. Слева расположилась группа стародавних строений, все разные и все очаровательные. Длинный низкий дом, декорированный балками, более тонкими, чем обычно в Англии. И еще один, тоже длинный, но повыше, с оштукатуренным фасадом; к окнам вплотную подступали и украшали их низкие живые кусты в деревянных ящиках, а рядом с ним, у самого поворота дороги, — маленький домик восемнадцатого столетия на редкость простых и изысканных пропорций.
— Восхитительно, — сказал Хилари, не пытаясь скрыть удивления. — А я уже совсем потерял надежду увидеть в этом городе что-нибудь красивое.
— Во время нынешних разрушений кое-что все-таки уцелело, — сказал мсье Меркатель. — Люди думают, наши северные города неприглядны, но уголки вроде этого, которые никому не пришло в голову разбомбить или снести, отнюдь не редкость, правда, не на тех магистралях, что избирают туристы.
Он направился к среднему дому с живыми изгородями, что примыкали к окнам, вытащил из кармана огромный ключ и вставил его в массивный старинный замок.
Они вошли внутрь дома, в узкий проход.
— Вот сюда, — сказал мсье Меркатель, повернув к двери слева, и попутно объяснил: — Прежде нам принадлежал весь этот дом, но в последние годы, когда здесь остались только мы с матушкой, весь целиком он уже нам не нужен. Теперь нас вполне устраивают appartements на первом этаже, а остальной дом мы сдали в аренду.
— Очень удобно, — учтиво сказал Хилари, догадываясь, что только нужда могла их к этому вынудить.
Они прошли по выкрашенному серой краской коридору, а потом мсье Меркатель растворил дверь и отступил в сторону, пропуская гостя вперед. Тот оказался в комнате такой очаровательной, что от неожиданности и изумленья у него перехватило дыхание.
Комната была большая и прежде, очевидно, служила салоном дома, построенного с расчетом на большие приемы. Три высоких окна убраны желтыми занавесями тяжелого шелка, стены искусно расписаны — на них запечатлены седые щеголи и их дамы, подпрыгивающие в мнимо безыскусном танце. Дальний конец комнаты занимал невероятных размеров книжный шкаф розового дерева, перед средним окном расположился маленький расписной спинет; взгляд Хилари продолжал блуждать по комнате, и подле огромного камина, в котором горели крупные поленья, он увидел хозяйку дома, сидящую в кресле розового дерева с прямой спинкой, и направился к ней.
— Я счастлива, что вы к нам пожаловали, мистер Уэйнрайт, — сказала она на безукоризненном английском. — Прошу прощенья, что не поднялась вам навстречу, но меня обезножил артрит.
— Mais, madame, — сказал пораженный Хилари. Но спохватился, вспомнил, как должно себя вести, и протянул ей руку для рукопожатия, потом заговорил снова, теперь уже по-английски: — Прошу меня извинить, что так удивился. Но скажите на милость, как это вам удалось достичь такого совершенства в моем языке?
Старая дама в черном поношенном старомодном платье и кружевном, пожелтевшем от времени шарфе на поредевших седых волосах смахивала на маленький узел тряпья. Она казалась безмерно старой, хрупкой и решительно не походила на англичанку.
Теперь она заговорила, и в ее речи Хилари услышал знакомые интонации старых дам, которые имели обыкновение прогуливаться среди зелени вокруг собора св. Павла.
— Должна признаться, мистер Уэйнрайт, я надеялась вас удивить. Но объяснение очень простое. Моя матушка англичанка, и в бытность мою девушкой, — «дэвушкой», произнесла она, — мы, бывало, каждый год навещали моих бабушку и дедушку в Холланд-Парке.
— А в последнее время вы бывали в Англии? — тупо спросил Хилари, он еще не пришел в себя от удивления.
— Не была уже почти сорок лет, — ответила мадам Меркатель. — Дедушка с бабушкой умерли вскоре после прошлой войны, и постепенно связь оборвалась; правда, те из родных, которые еще остались в живых, продолжают писать и, бывает, пришлют мне какую-нибудь замечательную посылочку. Но присядьте поближе, мистер Уэйнрайт. Вы, конечно же, продрогли, пока шли.
Он опустился на стул розового дерева, спинку которого оседлал великолепный медный орел.
— Как приятно видеть горящие поленья, — изрек он банальность.
Мадам Меркатель засмеялась.
— Когда я вышла замуж, я сказала мужу: наконец-то у меня есть собственный английский камин, и, прекрасно помню, он посмеялся надо мной; оказалось, во многих старых французских домах тоже, конечно же, есть камины. И всем нам это, разумеется, очень приятно, особенно по нынешним временам, ведь центральное отопление безжалостно пожирает деревья, и, если бы не мой камин, мы бы частенько замерзали.
Она повернулась к сыну и сказала:
— Будь добр, Бернар, разлей кофе, — и, обращаясь к Хилари, печально прибавила: — Моим рукам уже нельзя доверять обязанности хозяйки дома.
С бокового столика мсье Меркатель подал им кофе в чашечках тончайшего китайского фарфора и тоненькие ломтики посыпанного сахаром бисквита.
— Кофе настоящий, — сказала мадам Меркатель. — Мне его прислали из Англии в одной из посылочек, и я его сохранила как раз для такого вот случая.
— Он на редкость хорош, — сказал Хилари со знанием дела. — Но на меня не стоило его тратить.
— Ерунда! — решительно сказала старая дама. — Вы не знаете, какое для меня наслаждение снова поговорить по-английски. Я уже стала было думать, что совсем забуду язык.
— Вы тоже говорите по-английски, мсье? — учтиво спросил Хилари.
— Понимаю я вполне хорошо, а вот свободно говорить не могу. Так что прошу извинить меня, я продолжу по-французски. Странная получится беседа, но матушка так будет рада поговорить по-английски.
— Я тоже буду очень рад, — искренне отозвался Хилари. Он не только обрадовался, ему еще и безмерно полегчало.
Только теперь он осознал, что напряжение этих последних дней было особенно велико оттого, что постоянно приходилось изъясняться не на своем родном языке, и прежде, чем вымолвить слово, он должен был помедлить, взвесить его, увериться, что оно точно выражает, что и как он хотел сказать. Теперь наконец-то можно избавиться от постоянного страха дать неверное представление не только о своих мыслях, но таким образом и о своей личности, и это позволило ему ощутить себя самим собой — впервые с тех пор, как он уехал из Англии.
— Какая прекрасная комната, мадам! — сказал он, отогревшийся и открытый красоте.
— Да, пропорции превосходны, но вся обстановка, разумеется, очень старомодная, — сказала она. — Когда я вышла замуж, я хотела, чтобы муж приобрел для меня все новое, но на сей счет он оказался непреклонен. Помнится, он сказал: «Ты получила свой английский камин и будь довольна. Заменять эту добротную мебель грешно. Когда мой дед купил ее, он рассчитывал, что она простоит сто лет, и так тому и быть». Настоять на своем мне не удалось. Но я уже к ней привыкла.
Хилари заметил, что она совершенно серьезна, и ему интересно было, какой же мебелью она просила мужа заменить эту прекрасную обстановку в имперском стиле. Вероятно, средневикторианской, в стиле Холланд-Парка, подумал он изумленно, и в эту самую минуту, будто в унисон с его мыслью, она сказала:
