— А сколько лет ребенку? — спросила продавщица.

— Около шести, — ответил он.

Женщина вытащила ящик, со стуком поставила перед ним на прилавок и сказала:

— Эти все подходят для шестилеток.

«Этих всех», в сущности, оказалось совсем немного. Несколько пар серых, из грубой, колючей на ощупь шерсти. Пара из белого заячьего меха, пара в горчичных полосах и одна цвета электрик. Хилари с сомнением перебрал их и сказал:

— Вообще-то я ищу что-нибудь веселое… к примеру, ярко-красные.

— Обождите, — сказала женщина и вытащила еще один ящик. — Мне кажется… — продолжала она и вывернула его содержимое на прилавок, — я подумала, есть тут у меня одни. Вот они, мсье. — И протянула ему алые вязаные перчатки.

— Да, это то, что надо. — Хилари взял в руки и сделал вид, будто рассматривает. — А они такого же размера, мадам, как в том ящике?

— Сколько точно ребенку лет?

— Пять, — сказал Хилари, — пять с половиной.

— Для ребенка пяти с половиной лет они в самый раз, — решительно заявила продавщица.

— Беру, — сказал он. — Сколько они стоят?

Продавщица взяла у него перчатки и задумалась.

— Сто франков, — сказала она не то утвердительно, не то вопросительно, и Хилари запротестовал:

— Для маленьких перчаток это слишком дорого.

Но та уже решила.

— Сто франков, — повторила она, и Хилари протянул ей банкноту.

— А талоны?

— Не понимаю.

— Перчатки — нормированный товар, мсье, — устало объяснила женщина.

— Ох, я не знал, — сказал Хилари. Женщина принялась задвигать ящики, а он так и остался стоять с банкнотой, беспомощно повисшей в руке, и, глядя ей в спину, выражал свое несогласие:

— Понимаете, я англичанин… приезжий. Нам талоны не дают. Я просто не знаю, неужели ничего нельзя сделать?

Казалось, женщина не обращает на него внимания. Она повернулась и вполголоса заговорила с соседкой, та попрощалась с ней и вышла из магазина.

— Раз перчатки нормированный товар, тогда… боюсь, я… — проговорил Хилари с запинкой.

Женщина взяла перчатки, завернула в кусок белой бумаги. Все еще не глядя на Хилари, она сказала:

— Я ошиблась, мсье. Перчатки стоят сто пятьдесят франков. — И со свертком в руках стояла в ожидании.

Медленно, нехотя Хилари опять открыл бумажник и вынул еще одну купюру. Не надо бы идти у нее на поводу, сказал он себе, но, сдается, здесь всюду так. К тому же я ведь не для себя… перчатки необходимы. И, скривившись, подумал: вероятно, все говорят — им это необходимо. Он ощутил потребность объяснить женщине, что эти перчатки для маленького сироты, что это не сделка черного рынка, и стыдно ему стало, он сунул сверток в карман, сухо сказал:

— Большое спасибо, мадам. — И вышел из магазина.

Было еще только четверть двенадцатого. Хилари неторопливо шел обратно к отелю, делая вид, будто интересуется каждой афишей, названием каждой улицы, каждой надписью и рисунком на каждой стене. Потом у самого отеля, на другой стороне сводчатого прохода, он заметил кафе — вероятно, часть этого же заведения. Слава Богу, с благодарностью подумал он, понимая, что теперь не обязательно уединяться в номере или бродить по улицам, но можно почитать, или поработать, или, быть может, завязать с кем-нибудь беседу, или хотя бы просто посидеть в таком месте, которое как раз для этого и предназначено. Поддерживать именно это кафе ему, разумеется, вовсе не улыбалось, но ничего другого, право же, не остается, сказал он себе; не станешь же уединяться у себя в номере, или бродить по улице, или пытаться подыскать и облюбовать какое-нибудь другое кафе. Нет, ничего не остается, кроме как расположиться в кафе отеля «Англетер».

Итак, остаток утра он провел здесь. Но запасся книгой, а завязывать беседу в конце концов ни с кем не стал. Нельзя быть уверенным в тех, кто сюда приходит, сказал он себе. Вероятно, они люди как люди, но, с другой стороны, может оказаться, что с кем-то и разговаривать пренеприятно, а кто-то даже помогал немцам.

И эти размышления вновь привели его к мысли о Пьере, который говорил, что во время оккупации люди вели себя как им свойственно, а что это значит, было установлено давным-давно. Пьер лучше меня, подумал Хилари. Он в самом деле свободомыслящий человек, я же исповедую свободомыслие только на словах. Я нетерпим и от всех и во всем требую совершенства, Пьер же отказывается судить кого бы то ни было, кроме самого себя. И, однако, мне присущ свойственный интеллектуалу широкий взгляд на мир, тогда как Пьер — ограниченный сторонник самосовершенствования. Но при этом Пьер способен отнестись ко мне терпимо — я же отнестись к нему терпимо не способен.

Вдруг он ощутил острую потребность в Пьере. Будь Пьер здесь, все было бы в порядке. Будь Пьер здесь, малыш был бы его, и, возможно, сегодня они уже забрали бы его и навсегда покинули А… и это сомнительное кафе.

Но я не должен искать у него помощи, в отчаянии сказал себе Хилари. Я оценивал Пьера неверно… да, неверно. Я люблю его и нуждаюсь в нем. Но мне, безусловно, следует пройти через это одному.

Будь Пьер здесь, мы согласились бы на том, что Жан — мой сын. Но я не был бы в этом уверен, а я должен быть уверен. Если мне предстоит отказаться от моего шаткого равновесия и попытки обрести стабильность, я должен быть уверен.

И, во всяком случае, настоятельница сказала, что мне следует быть уверенным, с облегчением подумал он. А будь здесь Пьер, получился бы самообман.

Наконец пришло время обеда. В ресторане за семейной трапезой расположились отец, мать и двое хныкающих ребятишек и, как и сам Хилари, поглощали изрядные порции весьма полноценной пищи. После обеда сияло солнце, Хилари взял записную книжку и пошел на небольшую площадку, где утром приметил зеленый клочок земли. Сел там на жесткую скамейку и стал писать статью, хотя чувствовал, что она получается неудачная — малосодержательная и многословная. Однако движение пера по бумаге хотя бы создавало иллюзию деятельности, и медленно, медленно и неохотно день убывал.

Наконец наступил шестой час и Хилари вновь двинулся вверх по холму — к сиротскому приюту.

Уже у самых ворот он задумался, что бы такое новое придумать для них обоих на сегодня, как поинтереснее провести время. Можно было бы вернуться с мальчиком в отель, но не улыбалось это Хилари, к тому же ребенка там совершенно нечем занять, уверил он себя. Может быть, следовало бы повести его в какой-нибудь ресторан и хорошенько накормить? Хилари представил изумленье мальчика при виде незнакомых кушаний и восторг, с каким он уплетал бы их за обе щеки, пока не насытился, — но почти тотчас спохватился: нет, нет, не годится, было бы неправильно приучать его к такой еде… однако оказалось, додумывать эту мысль до конца ему не хочется, и с неспокойным сердцем он поднялся по ступенькам и позвонил в звонок.

Дверь опять отворила сестра Тереза, и за ее дородной белой фигурой Хилари углядел бледную физиономию малыша. На сей раз его большие глаза горели и лучились радостным возбуждением.

— О, мсье! — воскликнул он, кинулся к Хилари и без всякой подсказки протянул ему руку для рукопожатия; потом Хилари попрощался с монахиней и вдвоем с мальчиком они вышли из дома.

На ступенях Жан повернулся к Хилари, сияющий, исполненный ожидания. Хилари не мог не улыбнуться ему и весело спросил:

— Ну, что будем сегодня делать?

— Поезда! — не столько сказал, сколько выдохнул Жан.

— Ладно, — не раздумывая, согласился Хилари, взял малыша за руку, и они стали спускаться с холма.

На сей раз ему не пришлось ломать голову над тем, о чем бы заговорить с Жаном, тот сам болтал без умолку. А как мсье думает, товарный поезд придет опять? А он из Парижа идет? Роберт сказал, он видел пассажирский поезд… а вдруг пассажирский поезд придет сегодня вечером. Малыш говорил, и на его лице отражался тот же нетерпеливый интерес, что слышался в голосе, и Хилари почувствовал, что нескончаемый поток его возбужденной болтовни нисколько ему не скучен, напротив, живителен, побуждает его отвечать на вопросы Жана с искренним желанием, что-бы тому было так же интересно, как ему самому. Он действительно славный малыш, сказал себе Хилари и, когда они подошли к переезду, почувствовал, что тоже с искренним интересом гадает, какой поезд придет первым.