Вулкан и манит и отпугивает меня. Я знаю, что путешествие будет не из легких, но пути назад уже нет, и поэтому я изо дня в день обиваю порог Камчатской вулканологической станции. Директор станции Иван Кирсанов каждый раз встречает меня, улыбаясь и разводя руками:

— Ничего нового, дорогой. Думаю, после праздников будет вертолет, тогда и подбросим вас.

— А до праздников ничего не будет?

— Наверняка. — Из-под очков на меня смотрят живые, искрящиеся легкой насмешкой глаза.

— А пешком добраться можно?

Он долго не отвечает, но я и без слов понимаю, что он думает: «Где уж тебе, милый, одолеть такой переход… И вообще, какой черт принес тебя на мою голову…» А вслух директор говорит нечто иное:

— Можно и пешком, но вы без провожатого не найдете дорогу, заблудитесь.

— Так, может быть, удастся найти провожатого?

— В это время не удастся.

— А когда удастся?

— Попозже.

— Когда попозже?

— Точно не знаю. Один из наших научных сотрудников полетел в Петропавловск за аппаратурой, которую понадобится доставить к кратеру. Пока он вернется, смотришь, снег выпадет, появится санная дорога, и можно будет поехать на собаках. Возможно, тогда и вас захватим.

— Почему «возможно»?

— Собаки потащат аппаратуру и прочее снаряжение. А люди пойдут пешком. Будет нелегко.

Я понимаю, что он хочет обиняком, разными намеками и околичностями отговорить меня, заставить отказаться от своего замысла. Не понимаю только, зачем ему это. Неужели я буду непосильным бременем? Однако чем настойчивей его уговоры, тем сильнее мое желание добиться своего, и я уже знаю, что не отступлю. А время не ждет. Самое обидное, что через несколько дней Октябрьские праздники. Три дня праздников — три дня ничегонеделанья. Дабы заглушить укоры совести, я пытаюсь найти себе какое-то занятие. Смастерил самую примитивную рыболовную снасть, привязав к обрывку лески блесну, и отправляюсь ловить гольцов. В Литве этой рыбы нет. Мясистая, жирная, она в больших количествах заходит в камчатские реки, охотясь за икрой идущих на нерест лососевых. Гольца здесь столько и он до того прожорлив, что не раздумывая хватает блесну, не боясь ни лодки, ни человека. Рыба эта по вкусу очень похожа на форель. И странно, что здесь ее не ценят, не считают хорошей рыбой. Очевидно, потому, что здесь много ценных лососевых рыб. Мне несколько раз довелось побывать в гостях, и везде подавали самых разных представителей семейства лососевых, многие из которых, пожалуй, даже не имеют литовского названия. Соленая и копченая, жареная и вареная, сушеная и маринованная рыба. В каждом доме стоят бочки с соленой рыбой, хотя ловить лососевых рыб строго запрещено. И в каждом доме угощали красной икрой, из-за которой государство и воюет с браконьерами. В то же время я слышал немало вздохов и жалоб на то, что с каждой осенью все меньше и меньше лососевых приходит нереститься в холодные и прозрачные воды камчатских рек. Как-то странно и неловко слушать эти причитания, когда на столе стоят тарелки красной, как лесная ягода, икры.

Здесь, в Ключах, река Камчатка еще не стала и, должно быть, так и не станет за зиму, потому что по ее берегам расположено много теплых источников, ключей, от которых поселок и взял название.

Однажды мы взяли моторную лодку и отплыли подальше от селения, чтобы посмотреть, как идет к нерестилищам лосось. Кета и горбуша уже отнерестились. Теперь к верховью в большие и малые притоки Камчатки движутся другие рыбы семейства лососевых, последние их косяки, почему-то опоздавшие, замешкавшиеся. С крутого скалистого берега хорошо видны темные рыбьи спины, видно, как гребут против течения плавники, как на перекатах высовываются из воды горбатые загривки, как рыба ползет на брюхе по донным камням и песку, плещет хвостом по воде, извиваясь, с шумом вздымая серебряные фонтаны брызг. Наверно, всем известно, что лососевые всегда нерестятся там, где сами вылупились из икры, — в той же речке и в том же месте. Однако не все, должно быть, знают, что нерестящиеся в камчатских реках лососевые платят за это жизнью. Гонимые инстинктом, они пробираются сквозь лабиринты сетей, расставленных японскими рыбаками, преодолевают колоссальные расстояния, ничем не питаясь, день и ночь плывут против течения, минуя множество порогов и перекатов, чтобы оставить где-то на речном дне икру — продолжение рода — и умереть. Я смотрю на реку, на эту своеобразную дорогу жизни и смерти, и грустные мысли приходят в голову при виде белых животов уносимой вниз по течению снулой рыбы, давшей жизнь тысячам потомков. Река тащит ее, обессиленную, катит по дну, выбрасывает на берег, отдельные рыбины цепляются за камни, застревают между ними, а на смену им поднимаются из океана все новые и новые косяки… Вылупятся маленькие лососи из икры и с вешними водами схлынут по этой дороге в океан, а через четыре года этой же дорогой вернутся в родные места, чтобы умереть. Дорога жизни и смерти…

Я смотрю на эту дорогу и думаю о страшной арифметике. Каждая рыба мечет тысячи икринок. Умирая, дает жизнь тысячам. Казалось бы, все реки должны кишеть рыбой. А ее от года к году становится все меньше. Вылавливая икру, мы рубим сук, на котором сами сидим. Еще лет десять назад, рассказывают здешние старожилы, рыба шла на нерест так густо, что люди, войдя в воду, ловили ее голыми руками, пинком выбрасывали на берег. И не только люди. На Камчатке, как нигде в мире, много медведей. Они тоже любят полакомиться лососем. С самого начала лета, как только рыба принимается идти на нерест, медведи почти только ею и кормятся до поздней осени, до зимнего снега. Косолапый рыболов, облюбовав какой-либо мелкий перекат, заходит в реку, плюхается на зад и, сидя в воде, лапами хватает рыбу и выбрасывает на берег. Особенно смешно рыбачат еще неопытные звери. Обычно они садятся на подводный камень. Выхватит мишка рыбину, приподнимет зад и сунет под себя добычу. Работает, старается, и каково же его удивление, когда, покончив с рыбалкой, не находит под собой ни одной рыбешки. Однако урок не проходит даром. Медведь умен, быстро смекает, что к чему, и в следующий раз уже не прячет добычу под себя, а надкусывает рыбе голову и выбрасывает на берег. Потом выходит сам, сгребает улов в кучу и, завалив рыбу ветками, землей, камнями, оставляет на несколько дней, чтобы протухла. Что же, у всякого свой вкус!

По ночам, когда селение охватывает тишина, я выхожу во двор и, прислушиваясь к отдаленному гулу вулкана, часами смотрю на багровое зарево и жалею о своей беспомощности. Ни вертолета, ни провожатого все еще нет. Провожатый, может быть, и нашелся бы, но сейчас такое время, что никто не хочет лезть на вулкан: пришлось бы идти пешком, тащить на себе тяжелый рюкзак и спальный мешок. На вулканологической станции есть и лошади, и ездовые собаки, но ни теми, ни другими нельзя воспользоваться. Лошадь может пройти только здесь, в долине, где нет снега, а там, в горах, его уже столько навалило, что лошадь увязнет. К тому же и кормить ее там нечем. Собаки могли бы там пройти, но как они потащат нарты здесь, где земля скована морозом, а снега — ни крупинки?

— Ждите, — ежедневно советует Иван Кирсанов, но этот совет не только не успокаивает меня, а вызывает еще большее беспокойство, так как, слоняясь по вулканологической станции, я слышу разговоры о том, что, дескать, извержение затухает, скоро кратер и вовсе прекратит выплевывать лаву.

В один прекрасный день мне наконец улыбнулось счастье.

Явившись на вулканологическую станцию, я застал незнакомого молодого человека, которого раньше здесь не видел. Высокий и стройный, он, нагнувшись над низким письменным столом, внимательно рассматривал лист бумаги, на котором вулканологи что-то чертили. Завидев меня, они хором сказали:

— Вот он!

Молодой человек окинул меня критическим взглядом, словно прицениваясь к лошади. Этот взгляд был каким-то не будничным, чем-то отличался от всех других взглядов, но я не мог догадаться, чем именно. Нас познакомили. Я пожал узкую ладонь с длинными пальцами и услышал: