Мы не можем понять, разыгрывает он нас или говорит всерьез.

— Не верите? Расскажи-ка им.

Но женщина не спешит удовлетворить наше любопытство. Она попросту отворачивается и смотрит в другую сторону.

— Ну расскажи. Им ведь интересно, — уговаривает Петр.

Женщина встает, кивает нам и, не оборачиваясь, уходит.

— Ни за что не рассказывает, — словно извиняется за нее Петр. — Даже нам не говорит.

— Откуда же вы тогда знаете, сколько она медведей убила?

— Как не знать! Медведь — не иголка. В карман не спрячешь. Лошадь приходит просить — на себе ведь не понесет. А знаете, как она с ними справляется? Думаете, стреляет? Ножом!

Петр проверяет, какое впечатление произвели на нас его слова.

— Точно говорю — без ружья. Одним ножом. Нож такой длинный и ниток клубок. С голову величиной. Внутри тряпки всякие, а снаружи нитки.

— Это зачем же? Пасть медведю заткнуть?

Однако Петр не замечает в наших словах иронии и отвечает вполне серьезно:

— Нет, не пасть. Как сойдутся шага на два, так она и подкидывает этот клубок над головой у мишки, тот сдуру — цап передними лапами, запустит когти в тряпки, а ей только того и нужно. Пока он когти-то выдерет, она уж ему кишки выпустит.

Мы молчим. Легко сказать: пришел, увидел, победил.

— Правду рассказывает, — вступает в разговор жена Петра.

Что мы можем сказать? Приходится поверить. Сибиряки врать не любят. Сама природа здесь готовит человека к незаурядному, и либо ты станешь господином природы, либо она безжалостно раздавит тебя.

— Хотите медку на дорогу взять? Только вот налить не во что. Может, у вас посуда найдется?

Мы приносим закопченный чайник. Пасечник берет его и идет к дому, но в дверях останавливается. На пороге рычит, показывая могучие клыки, собака. Поколебавшись, Петр передает чайник жене:

— Поди набери. Полный, — говорит ей и смущенно возвращается к нам. Он понимает, что мы видели эту безмолвную стычку с собакой, которая пропускает в дом хозяйку и опять кладет голову на порог, прищуренными глазами следя за каждым движением пасечника.

— Повздорили, — говорит Петр, и в его глазах мелькает злой огонек. — Я ее, подлую, пристрелить хотел.

— За что?

— Давно уж не ладим… Она еще весной меня за руку цапнула. Я хвать за мелкокалиберку и выстрелил.

— Мимо?

— Попал в затылок. Пуля над глазом вышла, да вот… Отлизалась, негодная. Со шрамом ходит.

Собака, словно понимая, что разговор идет о ней, снова скалит могучие клыки.

Когда мы направляемся к плоту, она опять идет, отставая на несколько шагов. И лает. Теперь я понимаю, почему она не бежит впереди хозяина, как все собаки. Она боится подвоха и, видимо, раз и навсегда решила не спускать глаз с человека, не подставлять ему затылок.

Петр так и остался для меня загадкой. Пасечник, а не может ужиться с собственной собакой. Интересно, как он ладил бы с пчелами, если бы они обладали острыми зубами и не давали мед?

Мы рассчитывали попасть в поселок еще до обеда. Но солнце давно перевалило за полдень, а деревушки все не было.

Вначале мы увидели людей. Двое мужчин сидели на большом камне, скатившемся в реку, и удили рыбу. Завидев нас, они коротко переговорили о чем-то между собой, и один из них съехал с камня, выбрался на берег и скрылся в густом прибрежном кустарнике. Второй остался сидеть на камне.

Несколько сильных толчков длинными шестами, и через мгновение наш легкий плот утыкается носом в песчаный берег.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Рыбачим?

— Рыбачим.

— Клюет?

— Клюет.

Мы закуриваем сами и угощаем рыболова. Рука у него заскорузлая, почерневшая от солнца и потрескавшаяся. Он мнет, вертит в пальцах литовскую сигарету и подымает на нас глаза. В них без труда можно прочесть и удивление, и явственный вопрос.

— С Узаса спускаемся. Из геологической партии.

— А-а, — протягивает рыбак и закуривает.

— Далеко ли до деревни?

— Еще малость.

— Сколько?

— Геологи — и без карты! — замечает человек.

— Мы не геологи.

— А только что говорили — геологи.

— Ничего подобного. Мы говорили, что из геологической партии.

— Ну вот, — говорит он и, послюнявив тупой палец, гасит сигарету. Окурок прячет в карман и спрашивает: — Так откуда вы будете?

— Мы же говорили.

— Не расслышал.

В его вопросах таилось недоверие, он задавал их с какой-то иронией. Мы почувствовали это и переглянулись: в чем дело? Заметив наши взгляды, человек свистнул. Мы увидели, как закачался густой кустарник, услышали, как затрещали ветви. И хотя из кустов никто не вылез, можно было не сомневаться, что там прячется не один человек. Мы принялись терпеливо рассказывать: кто мы, откуда, куда направляемся и что нас интересует.

— А вы из этой деревни?

— Нет, — ответил рыболов.

— Тоже путешественник?

Он как-то криво усмехнулся и в свою очередь спросил:

— Разве не видите, кто я?

Простая рабочая одежда, загорелое лицо с ястребиным носом и черными глазами. Человек как человек. Сотни, тысячи таких лиц. Разве только на левой щеке — небольшой, давно зарубцевавшийся шрам.

— На лбу не написано, — улыбаемся мы.

Рыбак снимает кепку, и в его черных глазах начинают прыгать веселые чертики. Голова наголо острижена.

— Заключенный, — выдержав паузу, говорит он.

Из кустов выбираются еще несколько человек. Все одинаково одеты. Все бритоголовые.

— А я на вас черт те что подумал, — благодушно признается рыболов и тут же поясняет: — Откуда мне знать? Слышу, по-русски говорят, но так, как немцы в кинофильмах. А газеты пишут, что к нам тут всякие лезут… Ну сами понимаете…

Понимаем, чего уж тут не понять! И хотя улыбки наши выглядели, должно быть, преглупейшим образом, мы тем не менее постарались улыбнуться.

Заключенные рассмеялись — громко и непринужденно, как смеются только в большом лесу.

— Может, крючками богаты? — спросил удильщик.

Этого добра у нас вдоволь. Порывшись в своих узлах, мы надолго обеспечили рыбаков не только крючками, но и леской и свинцом для грузил. Пока мы все это доставали, они рассказывали, кто за что «сидит», сколько еще осталось «отбыть». Один польстился на чужое, другой в драку ввязался, а господь, на беду, наградил его пудовым кулачищем, третий, сбив замок, «устроил переучет» в каком-то складе…

— Охрана разрешает рыбачить?

— Какая охрана? — удивились они.

— Нет никакой охраны, — объяснил рыболов. — Косим сено для колхоза. Без охраны… Каждые два-три дня получаем оттуда продукты, а живем здесь. Поставили навес, плиту сложили, чего же больше? Лето — не зима: везде постель…

— Что ты им зубы заговариваешь? — прервал его кто-то из заключенных. — Лучше пригласи людей переночевать. Посмотрят, как мы тут живем. Небось не каждый день с арестантами спать приходится?

— Оставайтесь, парни. Уху вот сварим. Посумерничаем, — улыбнулся бархатными глазами рыбак.

Но мы стали дружно отнекиваться:

— Нет, нет, нет… Очень приятно, только мы никак не можем, торопимся…

— Поговорили бы…

— Нет, нет. Пока еще не стемнело — надо плыть.

— Да успеете…

— Спасибо, спасибо, но никак нельзя.

— Полдня туда, полдня сюда — невелика разница!

— Нет, нет! И так опаздываем.

— Уху сварим…

— Спасибо, спасибо. Прощайте!

Диалог продолжался, пока мы не вывели плот на быстрину. Как только течение подхватило нас, заключенные замолчали, видя, что все уговоры напрасны. Они сидели, скрестив руки на груди, и провожали нас глазами. Печальными, очень выразительными глазами.

Мы плыли молча, стараясь не смотреть друг на друга. Плыли быстро, усердно работая длинными шестами, лавируя среди окаймленных пеной камней. Плыли так, словно за нами гнался кто-то, от кого нельзя убежать. Этот «кто-то» плыл вместе с нами.

В потемках, когда стало невозможно что-либо различить, мы остановились. Все так же молча, не глядя друг на друга, перетащили на берег вещи, поставили палатку, сварили ужин и легли.