— Сегодня самолета уже не будет. Только завтра. — И, немного помолчав, добавил: — Если погода не испортится.

Как раскаленный вертел, вонзилось в меня острие тоски, однако я ничего не сказал, не выдал себя, боясь обидеть этого доброго человека. Тофалары никогда не приглашают гостя. Он сам приходит, когда ему вздумается, сам же и уходит. Это старый, должно быть, еще кочевой обычай. Но ведь и Унгуштаев не молод — в нем еще живы прежние обычаи. Гостю и впрямь не пристало рассуждать о том, как соскучился по своему дому. Что ни говори, это попахивает неуважением к хозяину и к его крову. Поэтому я и промолчал, как ни хотелось хоть одним словечком помянуть родной дом, излить хоть капельку этой отчаянной тоски.

Унгуштаев налил в стакан чаю, мы сидели за его письменным столом, пили чай и разговаривали, как старые, добрые друзья. В этом идиллическом настроении и застала нас молодая, привлекательная женщина.

— Вы меня звали? — спросила она от двери.

— Будем рассматривать вашу жалобу, — сказал Унгуштаев, налил еще один стакан, и теперь мы чаевничали уже втроем.

Спустя минуту дверь снова отворилась, и в кабинет вошла пожилая женщина. Новая посетительница глянула на меня, на Унгуштаева, а молодую женщину, казалось, не заметила. Лицо ее было увядшее, словно измученное болезнью. Глаза беспокойно бегали по комнате. Женщина развязала теплую шаль и громко спросила:

— Звал?

Унгуштаев кивнул и подвинул ей стакан чаю, но женщина отказалась, отодвинула стакан и все так же громко, режущим слух голосом спросила:

— Чего хотел?

Унгуштаев взял убористо исписанный лист бумаги и почти прокричал:

— Жалобу на тебя получили. Обсуждать будем.

— Обсуждай, обсуждай! — крикнула женщина в ответ, зло косясь на меня карими глазами, как будто я на нее пожаловался.

Унгуштаев вместе со стулом придвинулся поближе к ней, нагнулся чуть не к самому уху и кричащим голосом стал зачитывать жалобу. Только тут я понял, что женщина сильно туга на ухо, почти не слышит.

Молодая же оказалась учительницей. Она жаловалась, что однажды на уроке эта пожилая женщина ворвалась в класс, чуть ли не силой вытащила из-за парты своего сына и на глазах у ребят последними словами обругала учительницу. Теперь та требовала призвать скандалистку к порядку и грозила передать дело в суд, если подобные вещи повторятся. Я подумал, что это будет не так-то просто, потому что ближайший суд находится в Нижнеудинске, а тут, в Алыгджере, нет даже милиционера. Вся власть принадлежит сельсовету в лице его председателя, старого Унгуштаева.

— Ты почему так сделала? — прокричал в самое ухо женщине Унгуштаев.

— Я ее не ругала… Я сына бранила, почему из школы долго не приходит, — сказала женщина.

Учительница покраснела.

— Есть свидетели, товарищ председатель. Неужели я стану выдумывать? Видите, она хочет меня еще и лгуньей выставить.

Пожилая беспокойно следила за губами учительницы, пытаясь по их движениям прочесть слова, но, видимо ничего не поняв, обернулась к Унгуштаеву, вопросительно уставилась на него.

— Есть свидетели, — кричал председатель. — Почему ты так поступила?

— Она знает почему, — сказала женщина.

Унгуштаев посмотрел на учительницу, та снова густо покраснела и сказала:

— Она по всей деревне распустила сплетню, что я соблазняю ее мужа. Вы, товарищ председатель, знаете, что это чушь собачья. Ее муж ведь давно в тайге. Если б я и хотела его соблазнить, это невозможно. Вы же знаете, что все это выдумки. Первый раз, что ли? Когда она по деревне треплет, еще куда ни шло, но когда при учениках такое болтает, тут уж я не могу молчать! Как ребята будут на меня смотреть после всего этого?

— А что же она говорит? — спросил Унгуштаев.

— Мелет языком, что, дескать, двадцать девятого октября ее муженек тайком воротился из тайги, провел у меня ночь, а утром снова ушел в тайгу.

Жена охотника старалась угадать по движению губ слова, но, видно, не сумела и тревожно переводила глаза с председателя на учительницу.

Унгуштаев придвинулся еще ближе к ней и долго кричал в ухо, что так не годится, нельзя так делать, за такие вещи судят и, если еще раз повторится, придется дело передать в суд, который, как известно, по головке не гладит. Чтобы это было в последний раз, а теперь можете идти обе.

Женщина надела шаль и хотела уже идти, но Унгуштаев тронул ее за руку, снова наклонился к уху.

— Кстати, тебе привет от мужа, — сказал он.

Глаза женщины расширились, она с минуту смотрела на Унгуштаева, видимо привыкнув не доверять своим ушам. Однако по глазам, по всему переменившемуся лицу было видно, что она расслышала, но то ли сомневалась, то ли хотела услышать еще раз.

— Что ты сказал?

— Муж привет тебе передавал, — повторил Унгуштаев и, показывая на меня, объяснил: — Вот мы с ним были у него на заимке. Чай пили. Ночевали.

Я сперва подумал, что он говорит о леснике. Но у того я был не с Унгуштаевым, а с Василием Киштеевым. И вовсе мы там не ночевали. А больше никакой другой охотничьей заимки на нашем кочевом пути не встретилось.

— Когда видели его? — спросила женщина, глянув на меня, а затем снова впившись глазами в Унгуштаева.

— Так я пойду, — учительница встала.

Унгуштаев кивнул ей, а потом возвел очи горе, будто пытаясь вспомнить.

— Точно не скажу, — проговорил он через некоторое время, — но было это в конце октября. Двадцать восьмого или двадцать девятого. Два дня мы у него ночевали и вместе на белку охотились.

Мне все стало ясно. Ах этот добряк Унгуштаев! На что только он не пойдет, лишь бы принести людям благо! Тут уж поистине цель оправдывает средства. Женщина мучается, днем и ночью думает о приближающейся старости, а муж еще сравнительно молод, как говорится, в самом соку. Кажется, нет лекарства от ревности, этой страшной болезни, присущей только человеческому роду, но старый добрый Унгуштаев нашел его. Я вижу, как радостью и любопытством горят глаза женщины. Лицо помолодело, будто сбросив сердитую маску. Она вся сияет, расспрашивая Унгуштаева про мужа: здоров ли, все ли у него есть, как в этом году с белкой, а может, уже и соболь попадается… Я потихоньку встаю и выхожу за дверь. Пускай уж Унгуштаев выкручивается как знает. Сам заварил кашу — пусть сам и расхлебывает. Я тут ничем не могу помочь. Могу только все испортить, застигнутый, врасплох каким-нибудь вопросом, потому что никогда не видел мужа этой женщины и, разумеется, вряд ли когда-нибудь увижу.

Я иду по единственной алыгджерской улице и вижу, как изменилась деревушка. По обеим сторонам улицы стоят те же почерневшие от времени дома из неотесанных бревен, ничего нового никто не строил, и все-таки изменился Алыгджер, стал почти неузнаваем. Когда мы уходили в тайгу, это была живая, бойкая деревня, наполненная людским гомоном, а сейчас улица пустынна, кругом тишина. Только любопытные глаза следят за мной из окон домов. Почти в каждом окне женские лица, они прижимаются к стеклу, сплющиваются, искажаются, словно искривленные болью или горем. Эти плоские лица провожают меня по всей деревне, как немой упрек.

Обоих Киштеевых — Василия и Варвару — я застаю у них во дворе. Они приехали в деревню утром, так и не догнав нас с Унгуштаевым. Муж и жена заняты делом. Срезают оленьи рога. В эту пору рога у оленей большие, крепкие, горделиво возвышаются над головой животного. Однако такое украшение не годится для верховых или вьючных оленей. Узкие таежные тропки часто петляют в непроходимой чаще, ныряют под наклонившиеся или вывороченные с корнем деревья, и олень цепляет за них рогами, устает. Поэтому тофалары и срезают ветвистые оленьи рога.

Кожаным ремешком Василий привязывает к изгороди оленя, стараясь нагнуть его голову как можно ниже, и кажется, что человек хочет заставить животное целовать землю. Олень вырывается, пытается поднять голову, его большие глаза наливаются кровью, но сыромятный ремешок крепко держит зверя, не отпускает. Тем временем Василий берет ножовку, хватается одной рукой за олений рог, а другой пилит, и я вижу, как на землю сыплются мелкие, чуть заметные опилки. И еще я вижу, как при каждом движении пилы по шкуре этого красавца животного пробегает судорога. Но вот падает на землю один, а за ним и другой рог. Они лежат возле морды оленя, словно безлистые ветви дерева, а из жалких остатков сочится густая кровь. Несколько капель стекают на оленью морду, медленно катятся по блестящей шерсти, и кажется, что животное плачет кровавыми слезами… Василий смазывает чем-то раны, обвязывает тряпицей и переходит к следующему оленю.