— Старый патрон был, — не шелохнувшись, вставляет Петр.
— Вот я и говорю, может, тот самый шатается. Раненый в берлогу не ляжет. Опасны такие, злые очень, — закончил Василий.
Мы сидим вокруг костра и молчим. А впереди — длинная ночь. И как я ни устал за день, как ни вымотался, долгая ночь все равно пугает, потому что знаю: проснусь через несколько часов и буду лежать, глядя на звезды, и всякие мысли будут бередить душу, и снова подступит тоска, а вместе с ней и ностальгия. Должно быть, нет тяжелее этих бессонных часов, когда тоска протягивает лапу, а ты лежишь, беспомощный, не в силах что-либо изменить в этом, казалось бы, впустую текущем времени. Так что я, несмотря на усталость, с радостью принимаю приглашение Василия наведаться в гости к леснику, чья заимка стоит в нескольких километрах отсюда, у слияния двух других ручьев. Мы долго бредем по спящей тайге, переходим вброд бормочущие спросонья ручейки, пока не слышим собачий лай. Я уже не удивляюсь, что в кромешной тьме Василий шагает уверенно, не колеблясь, как будто ведет меня по освещенным улицам хорошо знакомого города. Так оно, собственно, и есть. Тайга для него то же самое, что для меня Вильнюс.
Лесник обрадовался нам. Очевидно, и ему не сладко в эти долгие ночные часы. Думаю, и Василий выбрался в гости по той же причине. Все мы люди. У всех у нас есть свои заботы и тревоги, которые не дают покоя в часы бессонницы. Лесник — старый человек. Долгие месяцы живет в тесной избушке, оставив семью в Алыгджере. Мне непонятно, что делать леснику в такой глуши, чем он тут занимается, если лес здесь не требуется охранять, если здесь в открытую, не таясь, рубят для костра громадные деревья. Да и что может он один, если его участок раскинулся более чем на полмиллиона гектаров! Полмиллиона гектаров! А сколько же тогда занимает лесничество? Много. Почти три миллиона гектаров леса входят в тофаларское лесничество. Что же все-таки он делает? Отпускает лесоматериалы, собирает семена. Больше всего работы со сбором семян.
— Так и живем, — говорит он и угощает нас чаем, просит остаться на ночь. Избушка хоть и невелика, но места хватит, все уместимся. Однако мы должны уходить. Я снимаю высохшие портянки, тянусь за кирзовыми сапогами, которые исходят паром перед железной печкой. Мокрые. Лесник смотрит на них и сочувственно качает головой. Дескать, беда с такой обувкой в тайге. Потом нагибается и достает из-под нар совсем еще новые, видно собственной работы, охотничьи сапоги из лосиной кожи, с длинными брезентовыми голенищами. Сапоги легкие, мягкие, в таких можно красться неслышно, как кошка.
— На, носи, — говорит лесник, протягивая их мне. И добавляет, показывая на мои: — В этих пропадешь.
Я от души благодарю старого лесника, а он достает из-под нар какие-то железки, похожие на подковы, только не так изогнуты и с тремя довольно длинными острыми шипами. Он протягивает их мне со словами:
— Бери. Когда будет скользко — привяжешь к сапогам и сможешь лазать по горам, как кошка.
Перед уходом я спрашиваю у старого лесника:
— Что вы делаете один по вечерам?
— А что мне делать? Приберу в избе да сижу у печки. В молодости, бывало, мечтаешь, когда один останешься, а по нынешним годам уже и мечтать-то не о чем. Старость. Все в прошлом. Вот сижу и вспоминаю прошлое.
Мы прощаемся с лесником, снова бредем по спящей тайге. И вдруг Василий говорит:
— Это потому, что у него детей нет.
Я не сразу догадываюсь, что Василий говорит о леснике, о последних его словах. И еще догадываюсь, что Василия гнетут тяжелые мысли. Он немногим моложе лесника, но он мечтает. Ему есть о чем мечтать, потому что у него есть дети. И, видно, мечты помогают ему жить. На его месте, наверно, всякий бы мечтал: Светлана — дочь Василия — душевнобольная. Только чудо может сделать ее полноценным человеком. О таком чуде, должно быть, и мечтает Василий. Несчастная Светлана — главная забота отца, его главная печаль и самая главная мечта. Я видел эту невысокую девушку с блестящими черными глазами, видел, как она, раскрыв старый журнал, целыми часами рассматривает одну и ту же картинку, и отец время от времени подымает на нее глаза, в которых борются отчаяние и надежда.
— Что со Светланой? — спрашиваю я, пробираясь по спящему лесу.
Василий идет впереди, согнувшись, словно несет на ссутуленных плечах свое горе.
— Не знаю, — говорит он и останавливается, поджидая меня. Подточенный диск луны уже поднялся над хребтами и льет холодное серебро. В лунном свете лицо у Василия недоброе. Какое-то мертвенное лицо. — Не знаем. Думали, что менингит… думали, что она еще совсем маленькая менингитом болела, а затем…
— Понимаю, — говорю я.
— Да. Мы-то думали, менингит, а может быть, совсем и другое.
— Что другое?
— Совсем другое, — говорит Василий и, повернувшись, снова идет вперед, неся на ссутуленных плечах свое горе. Я подумал, он так и уйдет, унесет его, не поделившись со мной, но Василий останавливается и говорит: — Боюсь, что это только наша, тофаларская беда. Ни вы, ни русские, ни грузины или узбеки этого не знаете и, наверно, никогда не будете знать.
Больше ничего не сказал. Пошел. Я надеялся, что он снова остановится, скажет что-нибудь еще, но он шел не оборачиваясь, унося на ссутуленных плечах и свою тайну, и беду, словно боясь заразить меня.
Я иду за Василием, стараюсь не отставать, а из головы не идут слова: «Не знаете и, наверно, никогда не будете знать». Чего это мы не знаем и не будем знать? Они, тофалары, знают, а мы, другие народы, никогда не будем знать… И хорошо это или плохо, что не будем знать? Менингит мы знаем, чахотку тоже… Увы, знаем и рак, и инфаркт, и множество других бичей рода человеческого. Так чего ж мы еще не знаем? Какая еще напасть, которую тофы знают и о которой, судя по тону Василия, лучше ничего не знать?
Варвара уже спала. Петр сидел на том же месте, где мы его оставили, и по-прежнему смотрел на костер. Не шелохнулся, не поднял головы, и у меня мелькнула мысль, что, пожалуй, он совсем не нуждался в нашем обществе, даже не заметил нашего отсутствия. О чем он думает, часами глядя, как пламя костра пожирает сухие лиственничные стволы?
— Петр, все тофалары уходят в тайгу с женщинами, у всех жены — охотницы, а ты почему один? — спрашиваю я, желая вызвать его на разговор, хотя бы через узкую щелочку заглянуть в душу этого человека, немножко узнать его. И опять ничего не получается.
— Я всегда один, — говорит он и умолкает, и опять веет холодом от этих слов, словно топором отрубленных или выдолбленных на камне. Тяжелых, каменных слов.
А утром мы с Петром отправляемся охотиться на белок. Иван Унгуштаев еще не вернулся из Алыгджера. Он приедет после обеда. А без него мы не можем двигаться дальше. Надо ждать старика. Вчера лесник разрешил нам поохотиться в его владениях, и мы с Петром, захватив рыжего Тобика, покидаем лагерь.
И сегодня светит солнце, и сегодня небо голубое и чистое, будто ночью искупалось в лунном роднике. Тепло. По горным склонам лежит снег, берега ручья подернуты ледяной коркой, зима вот-вот покажет свои зубы, но солнце делает свое, и к полудню приходится прятать в рюкзак варежки, вязаную фуфайку и шапку-ушанку. Я иду в одной рубахе, с непокрытой головой и все-таки задыхаюсь от жары. Загонял меня рыжий Тобик. Добрый пес. За такого пса настоящий охотник не только телочку-двухлетку, но и двух коров не пожалеет. Но Петр и не думает с ним расстаться. Потому и не думает, что Тобик — отличный работник. Не успели спустить его с поводка — Тобик скрылся в чаще, а спустя несколько минут мы услыхали хриплый и мощный лай. Бежим. Бежим задыхаясь, не разбирая дороги, спотыкаясь о корни, ветви, падаем, ругаемся, снова вскакиваем и бежим с одной мыслью: только бы успеть, только бы Тобику не надоело нас ждать, только бы не бросил белку и не пустился на поиски другой. Часто бывает, что и хорошую собаку сам охотник портит, не поспевая вовремя на ее лай. Собака думает, что хозяину не нужен этот зверек, и, оставив его, бросается на поиски другого. Несколько таких оплошностей — и нет собаки. Останется сбитый с толку, ни на что не годный пес, которого остается только пристрелить, потому что охотиться с таким невозможно — он лишь подымет белок, распугает их, а ты и не заметишь, на каком дереве они попрятались. Потому-то мы и летим как на пожар, потому и торопимся. Собака должна знать, что хозяин с нетерпением ждет ее голоса и тут же поспешит на помощь, где бы ни был он в эту минуту. И если собака убедится, что охотник всегда следует за ней, — ни за что не бросит загнанного на дерево зверька, хоть целый день придется просидеть под ним.