Такова рыбалка в верховьях Енисея.

Как и почему человек стал заискивать перед другим человеком? В каких формах проявлялось подхалимство в глубокой древности, когда человек жил еще в пещере? Такие мысли занимали меня на обратном пути из верховья Енисея.

Коллектив нашего буксира невелик — четыре человека и я, полуматрос-полунаблюдатель. Обязанности и работа здесь строго распределены, каждый знает свое место, что должен делать, за что отвечает: капитан Петр Кириллов руководит всем экипажем и добросовестно несет вахту у штурвала, механик Федор Солдатов отвечает за работу двигателей и механизмов и также отстаивает свои часы у штурвала, судовой кок дядя Коля должен вовремя приготовить завтрак, обед и ужин, а юнга Саша делает все, что ему велят, — моет палубу, колет дрова на кухне, спускает и убирает трап, закрепляет трос, когда швартуемся, радуется, когда ему дают подержать штурвал, а также исполняет множество других мелких дел. И надо сказать, что все безупречно справляются с порученной им работой. Кажется, все просто и ясно. Однако и в этом небольшом коллективе есть еще и другая, едва приметная жизнь, напоминающая подводные течения.

Есть садимся все одновременно, устраиваясь вокруг небольшого стола на корме, под натянутым брезентом. Дядя Коля сам подает на стол, каждому отдельно наливая суп и накладывая кашу. В миске капитана неизменно торчит большая мясистая кость, и дядя Коля, ставя еду перед своим непосредственным начальством, приговаривает:

— Ты ведь любишь косточку…

Проговорит это нежным голоском, а затем окинет всех каким-то странным взглядом, точно извиняясь.

— И я люблю, — сказал однажды молчаливый механик Федор.

Дядя Коля развел руками:

— Нету больше.

На следующий день дядя Коля опять ставит перед капитаном миску, приговаривая:

— Ты ведь любишь косточку… — И тут же добавляет: — Была одна, дай, думаю, тебе оставлю.

Капитан предлагает:

— Хочешь, Федор?

— Да нет… Сам ешь. Ты ведь любишь, — отмахивается Федор, а еще вчера он жаловался мне, что терпеть не может угодничества кока и только поэтому покушается на несчастную кость. Сейчас он отказывается, трясет головой и неожиданно краснеет до корней волос — видимо, вспомнил вчерашний разговор.

Капитан держится степенно. Это действительно хороший человек, понапрасну не гоняющий команду, не придирающийся к подчиненным, отлично знающий свое дело. Но и он заразился этой болезнью после одного из сеансов радиосвязи с руководством в Кызыле. Начальник эксплуатационного участка Сергеев, видимо, случайно проговорился. Мы с ним решили, что меня возьмут на буксир в качестве обыкновенного туриста, пожелавшего увидать верховья Енисея и при случае попытать счастья в ловле тайменя. Я думал, что так будет гораздо удобнее и спокойнее. И вот Сергеев проговорился, спросив: «Как там корреспондент?» Отношение капитана ко мне изменилось, он стал другим и с подчиненными. Был хороший человек, отличный капитан и вдруг заделался мелочно-придирчивым, излишне требовательным. Теперь он в свободное от вахты время подсаживался ко мне и старался вызвать на разговор, удивляя дядю Колю, который, высунувшись из тесного камбуза, находил свое место занятым. Бросались в глаза и другие перемены. Матросы почти целую неделю не брились. Так уж тут повелось: всю дорогу не бреются и только на обратном пути, уже недалеко от дома, сбривают щетину, принимают душ, переодеваются. Теперь же матросы ходят чисто выбритые, причесанные, и от них несет таким ароматом, будто они работают на парфюмерной фабрике. Дядя Коля даже передник надел, которого отродясь не повязывал. Не удивился я и на следующий день, когда за обедом увидел в своей миске традиционную мясистую кость.

— Может, любишь погрызть, — сказал дядя Коля, ставя передо мной миску со злополучной костью.

Буду откровенен до концах Говорю абсолютно искренне: никогда я не любил грызть кости, никогда они меня не волновали, а тут вдруг захотелось косточку. Да так захотелось, что нету сил отказаться, смотрю на нее, не решаясь ни взять, ни отодвинуть, хотя разум подсказывает, что надо просто-напросто переложить ее на свободную тарелку и пускай она там лежит, если не найдется любителя. Разум разумом, а какой-то червячок зашевелился, так и соблазняет: «Бери, не зевай… сам ведь понимаешь, что не в кости суть…» Не знаю, правда, не знаю, как бы я поступил, не вмешайся тут капитан с механиком. Как сговорившись, оба в один голос:

— Ешьте, ешьте!

И что вы думаете? Червячок победил. Голыми руками схватил я кость и, как последний вандал, стал «разделывать» ее, перемазав не только губы, но даже подбородок и щеки, мысленно повторяя двустишие Саломеи:

А после обеда капитан снова удивил меня. Солнце было высоко, мы могли плыть еще несколько часов, а он направил судно к берегу, и матросы поставили плоты в спокойной заводи, стальным тросом причалив их к толстенному кедру.

— Порыбачим, — сказал капитан.

Я понял, что это делается только ради меня, и рыбалка стала уже не мила мне.

На другой день мы спускались через грозный Хутинский порог. Нам помогал дежурный катер, который следил, чтобы течением не занесло плоты на скалы, не выбросило их на берег. Когда мы благополучно миновали порог, тот же катер догнал нас. Один человек перебрался к нам на буксир и сказал капитану:

— Петр, я хочу к тебе пару пассажиров посадить.

— Кто такие?

— Бабы наши, Михаил вчера их сюда забросил, а сегодня с ягодами и рыбой хочу домой отправить.

Капитан немного помолчал, а затем, покосившись на меня, сказал:

— Нельзя. Сам знаешь, что нельзя, а просишь.

Человек с катера только хмыкнул и посмотрел на меня.

Буксирам строго запрещается брать на борт каких бы то ни было пассажиров, а тем более рыбаков или ягодников, потому что иначе суда, идущие в верховья, были бы набиты битком. Ягод в тайге неисчислимое множество, и рыбы в реке не меньше.

— Возьмите женщин, Петр, куда же им теперь деваться? — попросил я, и лицо капитана сразу просияло.

Две женщины с многочисленными ведрами, бочонками и фанерными ящиками тут же были переброшены к нам…

Только юный Саша был и остался таким, как раньше. Я думаю, не только по молодости лет, но и оттого, что вырос в юрте, в горах, где не к кому подлизываться, нет спроса на подхалимов.

Все это я вспомнил уже по возвращении в Кызыл, разбирая свои записи. Вспомнил и задумался. Почему люди, живущие среди суровой природы, неизменно остаются искренними, гостеприимными, почему они дорожат настоящей дружбой, совсем или почти совсем не умеют угодничать? Это присуще не только тувинцам, но и многим народам Крайнего Севера, живущим вдали от цивилизованного мира. Это люди, которые все делают только по велению сердца, без каких бы то ни было мудрствований и расчета, без малейшей примеси подхалимства. И если уж не понравишься или обидишь их, то ничего хорошего и не жди, будь ты хоть царь или сам господь бог.

Задумался я и не нашел ответа.

За окном смеркается. Подходит к концу последний день моего пребывания в Туве.

Время собираться в путь.

Складываю в рюкзак свои небогатые пожитки и по пустынным улицам Кызыла шагаю к автобусной станции.

Роскошный, с белыми чехлами на сиденьях «Икар» трогается. Все места заняты. В основном едут тувинцы. Молодежь. На учебу. В Минусинск, Красноярск, а некоторые и еще дальше — в Москву и Ленинград.

Проезжаем новый мост через Енисей. Мост упирается в новую дорогу, которая пересекает Саяны и спускается с гор уже в Красноярском крае. В некоторых странах порты называют окнами в мир. Эту дорогу через Саяны можно смело назвать дверью Тувы в мир, потому что это пока единственная дорога, идущая за пределы республики. Разумеется, если не считать воздушных дорог.

На перевале шофер остановил автобус, и мы на минутку вышли.