Кара-оол снова тяжело вздыхает.

— Ты что, плохо себя чувствуешь, Кара-оол?

— Нет у меня другой печали, как печаль о судьбах моей планеты, — откликается он, как бы шутя.

За эти дни мы с Кара-оолом настолько сблизились, что понимаем друг друга с полуслова и без долгих объяснений догадываемся, что творится в сердце друга, о чем он думает. И я понимаю, почему он вместо слова «страна» сказал «планета». Видимо, настало такое время, когда человек не может мыслить меньшими категориями. Кара-оол думает о судьбах всей планеты, ибо уже нет на старушке Земле таких событий, которые в той или иной степени не касались бы всех нас — белых, черных, желтых, краснокожих.

Вот и пришел час расставания. Весь этот день Кара-оол был сам не свой. С утра ходил неразговорчивый, отвечал на вопросы одним-двумя словами. Несколько раз я случайно перехватывал его взгляд, устремленный на меня. Кажется, он хотел и не смел о чем-то спросить или сказать мне что-то важное.

После полудня мы подъехали к Чадану — одному из крупных районных центров Тувы. Городок небольшой, в основном застроен деревянными домами, сложенными на русский лад. И это не удивительно, потому что у тувинцев жилых домов раньше не было, нет и традиций в этой области. На ровных, широких улицах много деревьев. Особенно тополей. Между улицей и тротуаром проложены арыки — оросительные каналы. При въезде в город нас встречает протянутое через всю улицу красное полотнище с четкими белыми буквами: «Хулиган и пьяница — враг народа!»

Гостиница расположена в двухэтажном кирпичном здании. Перед фасадом — небольшая асфальтированная площадь. Мы смотрим, куда бы привязать лошадей, и находим им место во дворе.

Комнату я получаю без труда, выполняю все формальности, и мы с Кара-оолом спускаемся на первый этаж, в закусочную. Еще в дороге мы часто говорили о том, что на прощанье разопьем бутылку шампанского, и вот эта минута наступила.

Кара-оол и здесь, за столом, мрачен и неразговорчив. Я без обиняков спрашиваю, что его гнетет.

— Лошадь, — говорит Кара-оол и добавляет: — Та несчастная лошадь, которая пала в дороге. Не знаю, что я им там скажу и чем все кончится…

Я понимаю, что Кара-оол не все говорит мне, что он волнуется о том, как будет отчитываться за погибшую лошадь.

— Сколько стоит такая лошадь? — спрашиваю его.

— Около ста рублей.

Я прикидываю в уме: если уплачу за лошадь, мне придется туго, не хватит даже на обратный билет, а знакомых здесь никого. С другой стороны, как-то расплатиться надо, потому что лошадей нанимал я и обязан отвечать за них.

— Ты здесь ни при чем, — возражает мне Кара-оол. — Это моя вина… Я должен был знать, что лошадь в такой комариной каше не выдержит.

— Так-то так, но ведь не тебе, а мне понадобилась эта поездка. Если б не я, ты не брал бы лошадей и не знал этой беды, — настаиваю я.

— Может быть, и так, но раз уж я согласился провожать тебя, значит, мне и отвечать.

Мы еще долго по-рыцарски присваиваем ответственность и в конце концов решаем разделить пополам стоимость этой несчастной лошади. Я отсчитываю Кара-оолу свою часть, и мы прощаемся, как братья.

Едва успеваю переодеться и лечь, как в дверь моей комнаты кто-то стучится. Держа в руке нагайку, входит Кара-оол. Садится к столу и говорит:

— Послушай, ты можешь написать мне справку?

— Какую справку?

— Про эту лошадь: дескать, было так-то и так-то.

— Могу, конечно.

— Видишь, так будет спокойнее, — объясняет он и достает из кармана моего пиджака записную книжку, авторучку.

Я пишу довольно грустную справку о смерти бедного животного, и мы с Кара-оолом прощаемся еще раз.

Просыпаюсь в темноте, не понимая, что сейчас — утро или вечер. В открытое окошко с улицы доносятся звуки аккордеона, какое-то шарканье, голоса. Я подхожу к окну. Первое мгновение не могу поверить своим глазам: внизу, на асфальтированной площадке перед гостиницей, молодежь танцует твист. Площадь освещена электрическим фонарем, прикрепленным у входа в гостиницу. В его тусклом свете двигаются, изгибаются, темпераментно работают руками, ногами, всем телом девушки в вечерних платьях и в простой дорожной одежде, юноши в черных костюмах, танцуют несколько человек и в рабочих комбинезонах, в тяжелых сапогах. Ночь теплая, безветренная, на черном небосводе сверкают, мерцают крупные звезды, и кажется, что вот-вот услышишь голоса цикад, настолько вся обстановка напоминает южные курорты Черноморского побережья. А в особенности эта нарядная молодежь, танцующая твист. Все было так неожиданно, так невероятно, что я загорелся желанием узнать, кто эти люди и что за карнавал внизу.

Хозяйка гостиницы объяснила мне:

— Молодежь едет по назначению. Уже который вечер так, — и с улыбкой добавила: — Что-то нам на писателей везти стало. То годами не было ни одного, а сегодня еще двое приехали.

— Кто такие?

Хозяйка не знает.

— Они стучались к вам, но вы спали… Сказали, потом зайдут. Познакомиться хотят.

Я выхожу во двор. Затесавшись в гущу молодежи, смотрю на танцующих, слушаю обрывки разговоров и приятно удивляюсь, что не видно ни одного пьяного, не слышно ни ссор, ни грязной ругани. Присмотревшись к группе молодежи, я подхожу и вступаю в разговор. Оказывается, трое из них учителя, четверо остальных — библиотекари. Все из соседнего Красноярского края, закончили там институты, культпросветтехникумы и по назначению приехали в Туву. Вот уже третий день ждут, пока районные власти доставят их в отдаленные селения. Все они русские. Тувинского языка не знают, хотя и полны решимости года за два изучить. Последнее обстоятельство несколько озадачивает меня, и я спрашиваю, как они будут преподавать в школах или работать в Домах культуры и библиотеках, если в такой глухомани тувинское население ни слова не понимает по-русски. Кто-кто, а уж я-то имел возможность на своей шкуре почувствовать, в каком незавидном положении оказывается человек, когда не может объясниться с собеседником. Это относится к самым элементарным, самым простым бытовым вопросам, уже не говоря о преподавании или каких-либо лекциях. Однако молодые люди успокоили меня.

— Будем работать через переводчиков, — говорит один из них, к которому я почему-то сразу почувствовал антипатию. Меня раздражает его чересчур свободная, независимая манера держаться, педантичная аккуратность и даже то, как он танцует — отшлифованные, видимо, не раз отрепетированные перед зеркалом движения.

— Через переводчиков?

— Да. Не мы первые, не мы последние. С переводчиками в Туве работают многие учителя, особенно в захолустье.

— А откуда берутся переводчики? Они работают на общественных началах или получают зарплату?

— Разумеется, это не самодеятельность. Государство платит им жалованье, как и всем педагогам.

— А в библиотеках, Домах культуры?

— То же самое.

Ребята говорили об этом как о самом заурядном, встречающемся на каждом шагу явлении и не видели никаких причин удивляться. Я подумал: где еще в мире увидишь такое, какая из стран того, капиталистического, мира может продемонстрировать нечто подобное, хоть они и во все горло кричат о человечности и гуманизме. Я смотрел на этого юношу, и вдруг у меня прошло, исчезло недавнее чувство враждебности. Теперь я уже совсем не возмущался его аккуратностью и отрепетированными движениями твиста, ибо понял, что не только твист везут они в отдаленнейшие уголки этой горной страны, а что-то гораздо более важное и значительное, хотя и твист, как таковой, вещь неплохая. И чем больше мы разговаривали, тем больше нравилась мне эта молодежь — образованная, думающая, обладающая чувством юмора. Никто из них, если не считать полной светловолосой девушки, чем-то напоминающей пышку, не сетовал, что на их долю выпало работать в этой редко населенной стране, где нет дорог, не летают самолеты, где холодные, вьюжные зимы и горячее, знойное лето. Все они шутили, веселились, танцевали, словно отмечая какой-то особенно дорогой праздник. И только светловолосая «пышка» вздыхала, жаловалась, что неизвестно, как выдержит эти два злополучных года. Она даже не танцевала. Стояла, опершись о деревянный забор, и грубо отказывала парню, осмелившемуся пригласить ее на танец.