Глухо стучат копыта, трещат вспархивающие кузнечики, монотонная поступь лошадей укачивает, убаюкивает, и я начинаю дремать в седле.

— Пей, — будит меня Кара-оол.

Вода теплая и вонючая. Я долго держу глоток во рту, полощу пересохшее горло.

И снова убаюкивающая поступь лошадей. Кажется, с незапамятных времен я сижу в седле и никогда этому не будет конца. В голове вертятся слова: «Моя жизнь — в седле, страна моя — в седле и любовь — в седле, потому что и сам я родился в седле…» Это — старинная якутская песня. Точно испорченная патефонная пластинка, все снова и снова звучат эти слова в моей памяти. Якутская песня в долинах Тувы? Откуда? Почему? Десятки, сотни раз возвращается одна и та же фраза. Я силюсь разжать слипающиеся ресницы и почти не видящими от солнца глазами всматриваюсь в широкую долину.

Мы подъезжаем к темной полосе кустарника, которая широкими петлями пересекает долину, однако речка и здесь пересохла. Ни капли воды. Только рассохшееся, потрескавшееся русло, усеянное мелкими камнями.

— Плохо, — говорит Кара-оол и хлопает свою лошадь по шее, точно эта ласка может заменить животному воду.

Хотя Кара-оол излагает свои мысли вслух, но это вовсе не означает, что он советуется со мной, — такая уж у него манера думать. Он решает подняться из долины выше в горы, к лесам. Там мы сумеем найти какой-нибудь родник или речку, несущую ледяные воды тающих в горах снегов.

Теперь мы гоним лошадей рысью.

Выжженная солнцем долина остается внизу, мы едем среди холмов, дышать становится легче, потому что вершины гор все чаще заслоняют склоняющееся к закату солнце.

Кара-оол вдруг останавливает коня, соскакивает на землю и поднимает камень величиной с капустный кочан. С камнем в руках он снова взбирается в седло и гонит лошадь к самой вершине холма. Меня разбирает любопытство, так и подмывает спросить, зачем он тащит этот камень.

На вершине холма высится аккуратно уложенная груда камней. Над нею торчит кол, по-видимому вбитый в землю. Не приходится сомневаться, что эта своеобразная пирамида — творение рук человеческих. Мой проводник соскакивает с лошади и водружает свой камень поверх остальных. Долго и внимательно выбирает он место, где его камень ляжет твердо и надолго, чтобы никакие ветры не могли его скинуть. Потом Кара-оол вырывает несколько волосков из конской гривы и привязывает их к колу.

— Зачем это? — не выдержав, спрашиваю я.

— Чтобы дорога наша была удачной, — отвечает Кара-оол.

— Традиция такая, что ли?

— Может, традиция, может, поверье.

— И камень обязательно тащить снизу?

— Души умерших требуют жертв. А что за жертва, если положишь камень без труда?

— Ты веришь в такие приметы?

Кара-оол не ответил. Он удивленно посмотрел на меня и пожал плечами. Мне показалось, что никогда раньше ни он сам, ни другие ему этого вопроса не задавали, а потому и случая не было задуматься. А мне очень хотелось узнать, откуда взялась эта традиция или, правильнее сказать, суеверие. Два века (с начала восемнадцатого столетия до начала двадцатого — когда Тува была под властью Маньчжурии) в этом краю безраздельно господствовала буддийская религия, но, разумеется, такие суеверия не имеют ничего общего с буддизмом. Может быть, этот обычай сохранился с более давних времен, времен язычества?..

— Видишь? — перебивает мои мысли Кара-оол. Он указывает на торчащую поодаль каменную глыбу.

— Давай посмотрим, — прошу я и подгоняю лошадь.

Мы подъезжаем к одному из тех каменных изваяний, которыми так щедро усеяна земля Тувы. Думаю, что по количеству каменных статуй и идолов Тува, пожалуй, может соперничать с островом Пасхи. В Кызыле, столице Тувинской Автономной Республики, я познакомился в гостинице с группой археологов, которые уже не первый год исследуют эти памятники глубокой древности. Созданы они в период с шестого по одиннадцатый век и установлены главным образом в память полководцев, государственных мужей. Почти все статуи испещрены знаками и письменами. Некоторые надписи почти стерты временем, другие еще можно разобрать. Вот одна из них:

И другая:

Статуя, к которой мы с Кара-оолом подъехали, также была испещрена знаками-письменами. Время сумело стереть часть из них, но и сохранившиеся были нам непонятны. О каких трагедиях рассказывают эти древние знаки?

— Ты умеешь читать их? — спросил я Кара-оола.

— Нет, — ответил мой проводник, — но я знаю, что здесь написано.

Он немного помолчал, а потом, отчетливо выговаривая каждое слово, перевел:

— Нет у меня другой печали, как печаль о судьбах моей страны.

Мы долго ехали молча, погрузившись в свои мысли. Не знаю, о чем думал Кара-оол, но в моей голове вертелись мысли о времени и человеке, о личности и эпохе, которая ее формирует. Слова старой якутской песни о седле, преследовавшие меня весь день, исчезли, и вместо них стало звучать:

«Нет у меня другой печали, как печаль о судьбах моей страны».

Когда наши усталые лошади, мотая головами, взобрались на вершину крутого холма, мы увидели белый столб дыма.

— Скоро отдых, — обрадовался Кара-оол. — Это юрты чабанов, там найдем и ночлег и воду.

— А сколько езды до них? — спросил я, вспомнив, как часто обманывается непривычный глаз, определяя расстояние в таких местах, как это.

— Километров пять… Самое большее — шесть.

— А может, переночуем прямо здесь, под открытым небом?

— Лошади хотят пить, — возразил Кара-оол, и я понял, что хочешь не хочешь, а придется сегодня одолеть эти шесть километров, хотя тело разламывается от усталости и хочется только одного: упасть на землю, вытянуться и не шевелиться.

— Скажи мне, Кара-оол, как перевести твое имя? Оно что-то значит?

— Да. Кара — черный, оол — мальчик. Черный мальчик.

— Слушай, Черный мальчик, ты уверен, что там нас кто-нибудь ждет?

— Дверь любой юрты открыта для путника, — сказал он, подгоняя лошадь. — Если в юрте тесно и всем не хватает места — хозяин пойдет спать на улицу, лишь бы у гостя был кров. Так уж у нас, у тувинцев, принято.

Может, лошади понимают и не все, что творится на этом свете, но некоторые вещи они улавливают отлично. Почуяв запах далекой юрты, они прибавили шагу, будто поняв, что мы говорим о ночлеге, отдыхе.

Я уже признавался, что пропал бы без Кара-оола. Когда мы подъехали к юрте, я смог убедиться в этом еще раз: хозяин ни слова не говорил по-русски, как и большинство тувинцев, живущих в отдаленных местах, вдали от больших городов и дорог. Я нарочно попросил Кара-оола, чтобы он помолчал и позволил мне попытаться договориться самому. Согнувшись, переступил я порог юрты и поздоровался с хозяином, который сидел на полу, поджав под себя ноги, и потягивал длинную трубку. Он кивнул головой, что-то непонятное буркнул и снова стал посасывать украшенный серебром чубук. Я по-русски спросил, можем ли мы переночевать под его кровом, но хозяин ничего не ответил и даже не подал виду, что слышал меня. Тогда я присел напротив него и повторил вопрос, зачем-то ужасно коверкая русские слова, как будто бы от этого они станут более понятными. Хозяин смотрел на меня узкими щелками глаз, и в его взгляде я уловил тревогу. Я еще раз повторил свой вопрос. Хозяин вздрогнул, осмотрелся, точно ища помощи, а потом встал и налил две пиалы чаю. Тогда заговорил Кара-оол.

Они долго толковали о чем-то по-своему, а я сидел, скрестив ноги, прихлебывал чай и осматривал юрту. Конусообразный остов, составленный из деревянных шестов, покрыт войлоком из чистой овечьей шерсти. Такой же войлок, только узорчатый, покрывает пол. Посредине юрты — железная печка, труба которой выведена наружу через оставленное в крыше отверстие. Печка — результат цивилизации, так же как и железные кровати, прижавшиеся у стен и поблескивающие никелированными спинками. Прежде не было ни кроватей, ни печек. Готовили на сложенном из камней очаге, а спали на овечьих шкурах.