Кажется, вся земля окутана изморосью. Мелкие пылинки дождя висят в воздухе, садятся на мшистые деревья, порыжелую траву, и лес похож на гигантскую, пропитанную влагой губку.

Я двинулся по песчаной тропинке к озеру, откуда мы иногда брали воду, если ветер с моря даже во время отлива гнал в реку соленую воду. Умылся холодной пресной водой, и вроде легче стало.

Я долго шел по песчаной тропке, прислушиваясь к звукам леса, останавливаясь, провожая глазами вспугнутую птицу. Я крался, как зверь, но было такое чувство, будто не я подглядываю жизнь тайги, а кто-то сам подглядывает за мной. И чем глубже забирался я в тайгу, тем сильнее становилось это неприятное ощущение. Бывает так: где-либо в людской толчее почуешь чей-то взгляд, обернешься — так и есть, на тебя уставились знакомые или, напротив, незнакомые глаза. Однако здесь, в глухой тайге, не было и не могло быть человека. И все же я, как никогда прежде, ощущал чей-то преследующий взгляд, и от этого моя тревога росла, я уже не мог спокойно наблюдать природу, не волновали меня и рябчики. Охотникам, которые по неделям скитаются в бескрайних лесах, вдали от человеческого жилья, хорошо знакомо это чувство.

Я решил схитрить. Свернул туда, где лес пореже, к краю болота, поросшего невысокими, чахлыми сосенками. Я ступал по мягкому мху и возвращался на тропинку… Стало накрапывать сильней, а вскоре зарядил унылый осенний дождь. Я забрался в чащу, нашел разлапистую ель и уселся под нею, прислонясь к сучковатому, грубому стволу. Закурил. Жадно затягиваясь, озирался по сторонам, оборачивался назад, но тайга словно вымерла. Только унылый осенний дождь шелестел в деревьях, тяжелые капли стекали на одежду с еловых лап. Уже который день льет без передышки, картонные гильзы разбухли, с трудом входят и еще трудней выходят из ружья. Сидя под развесистой елью, я подумал, что надо бы на всякий случай перекалибровать патроны. Мало ли что! И принялся за работу. Покончив с этим делом, облегченно вздохнул, выкурил еще сигарету и встал.

Где-то вдали татакал лодочный мотор, медленно приближалась его песня — однообразная, монотонная, как этот дождь, и было хорошо, что кроме тебя здесь есть и другие живые люди. Внезапно кто-то метнулся через поляну и скрылся за разросшимся можжевеловым кустом. Мне пришло в голову, что это волк: вчера вечером мы слыхали, как они воют недалеко от нашей избушки, а сегодня на мокром песке тропинки я наткнулся на свежий волчий след. Как хорошо, что я перекалибровал патроны, загнав в один ствол картечь, а в другой — жакан.

Я сделал несколько шагов в сторону, чтобы обойти можжевеловый куст, да так и обомлел. За можжевельником, повернувшись ко мне боком, а мордой к речке, стоял медведь. Большой, со слишком светлой, как бы седоватой шкурой. Он не видел меня. Все его внимание было сосредоточено на реке, откуда несся мерный рокот мотора. Ветер дул в мою сторону, и зверь не чуял, что за сосед у него под боком. Склонив голову набок, выставив ухо, точно дряхлый старик, мишка прислушивался к приближающемуся непонятному звуку. Я взял медведя на мушку, но вдруг подумал, что у меня единственный жакан. Если с первого выстрела не уложу зверя, дело может обернуться худо, так как даже с пробитым насквозь сердцем медведь может сделать несколько десятков прыжков, а раненый он особенно опасен — всегда нападает на врага. Мне осталось бы положиться на картечь и нож. Я вынул из ножен большой охотничий нож и воткнул его в ствол дерева перед собой, чтобы в любой момент был под рукою. Зверь, должно быть, услышал это, повернул голову. Я отчетливо видел его кривые лапы, острую морду, маленькие удивленные глазки и небольшие уши торчком. Мы стояли друг против друга не шевелясь. Теперь я уже не думал стрелять. «Лучше нам расстаться подобру-поздорову… Поглядели друг на друга и пойдем, каждый своей дорогой… Но если ты думаешь иначе…» Вдруг я почувствовал, что зверь трусит больше, чем я, и тут же созрело решение: «Нет, милый, мы так просто не разойдемся…»

Грохнул выстрел, и медведь, глухо рявкнув, в несколько прыжков скрылся в чаще. Я слышал, как трещат, ломаются сучья, как шум все удаляется. Руки дрожали, когда я торопливо перезаряжал ружье. Растяпа! От волнения выстрелил не из того ствола. Вместо жакана послал картечь, которую приготовил для охоты на косуль и которая с такого расстояния, разумеется, лишь пощекотала медвежью шкуру. Упустил косолапого. По собственной дурости прозевал. А может, оно и лучше? Может, мне повезло, что этим кончилось и у меня в стволе остался жакан?

Я не решился идти по следам медведя, наслушавшись рассказов о его хитрости и коварстве. Нередко охотник платит головой за то, что взялся преследовать раненого медведя, так как, сделав круг, зверь возвращается на свой след и, хорошенько спрятавшись, уже сам подкарауливает преследователя. Встреча бывает столь внезапной, что охотник не всегда успевает выстрелить, хоть и крадется с ружьем наготове.

После обеда мы втроем вернулись на это место, но без толку, потому что непрекращавшийся дождь смыл следы. А поздно вечером Северьян, вернувшись с рыбалки, сообщил, что слышал в тайге отчаянно ревущего медведя.

Ночью я спал плохо. Снова, и снова вставали перед взором подробности встречи с хозяином тайги. Мне вспоминались и безотчетная тревога, и неприятное ощущение, будто кто-то подглядывает за мной, когда я почти физически чувствовал на себе чей-то тяжелый, преследующий взгляд. Чем объяснить все это? Неужто человек наделен таким сильным предчувствием?

А когда рассвело, я снова вернулся к вчерашнему месту, прихватив запас жаканов и картечи.

Я прочесал, обошел зигзагом все болото, непролазные завалы, поросшие густой щетиной елочек, описывал круг за кругом по тайге, пока не напал наконец на след медведя. Ствол толстой ели был истерзан когтями громадного зверя, ремни свежесодранной коры свисали до земли. Таежники уверяют, что так медведь отмечает свои владенья, дабы устрашить врагов, показать, какой он сильный. Еще говорят, что это зверь «меряет» свой рост. Так или иначе, но медведище был и впрямь здоровенный. Он так высоко зацепил когтями еловую кору, что я не мог дотянуться до верха. Подтащив к ели толстый обломок дерева, я взобрался на него и охотничьим ножом сделал несколько зарубок выше меток, оставленных медведем, — пускай топтыгин поломает голову! Затем соскочил на землю и огляделся — не видел ли кто, как я занимаюсь чепухой. А что не чепуха? Ведь и желание убить медведя вызвано тщеславием, и только. «Я убил медведя!» Ну и что? Чепуха. Ерунда на постном масле. У каждого своя дорога. У человека и у зверя.

Рассуждая подобным образом, я услышал посвист синичек. Поведение этих малых лесных пташек заставило меня насторожиться. Стайка синиц перелетала с дерева на дерево с той стороны, откуда я пришел несколько минут назад. Они пищали не умолкая и все приближаясь, — значит, кто-то их спугнул. Этот кто-то, видимо, шел по моим следам, которые глубоко отпечатались на влажном мху. У меня забилось сердце: я знал, что людей поблизости быть не может — обитатели избушки ушли в противоположную сторону. Я притаился за деревом, стиснув в руках ружье и пристально вглядываясь в тайгу. Вот синички вспорхнули, просвистели над головой и пищат уже где-то за моей спиной. Потом они опять вспорхнули, и я услышал, как кто-то громоздкий ломится через чащу прямо на меня. Трещит под ногами валежник, хлюпает сырой мох, шуршат раздвигаемые туловищем ветви. Вот что-то мелькнуло в чаще, расходятся в стороны елочки. Я медленно подымаю к плечу ружье. Двадцать шагов, пятнадцать, десять, и вдруг из еловой завесы выбирается человек со старой берданкой в руке. Меня бросило в жар. Я смотрел на молодого парня, глазеющего, разинув рот, на верхушки деревьев, и не мог выговорить ни слова. Да и боязно было, — чего доброго, еще пальнет с перепугу. На всякий случай я спрятался за дерево и сладким голосом спросил:

— Как дела?

Паренька так и подбросило кверху, а лицо вдруг изменилось, будто он босиком наступил на хвост гадюки. Ружье выставил вперед, голову в плечи втянул, съежился и знай таращится по сторонам. Я невольно вспомнил слова Хемингуэя о том, что самая потрясающая из всех охот — охота на человека, когда охотник знает, что охотятся и за ним.