— Откуда ж вам было знать, бабушка.

— Оно так. Не мы, а нас жизнь выкраивает, — вздыхает Васильевна и встает. Нет, это не сказочная старушка, а простая земная женщина, не ведающая волшебного слова.

Она стелет нам на полу, подложив тюфяк, взбивает большую подушку. Гасит свет, и я, уже засыпая, думаю, что и за неосвещенными окнами — живые судьбы людские.

Утром старушка будит нас завтракать. На столе уже исходит паром миска картошки, ждут соленые рыжики в глубокой тарелке и конечно же шумливый чайник.

— Что на обед готовить? — опрашивает Васильевна, и теперь, при дневном свете, я вижу, до чего прозрачные у нее глаза. Голубые, как осеннее небо. Весной оно ярче, да, видно, после летней жары слегка тускнеет. Лето Васильевны уже прошло… А может, синеву глаз обесцветили, размыли слезы? Говорят же про людей — «глаза проплакал».

— Спасибо, бабушка, мы дальше двинемся.

— Не погостите?

— Не получается, бабушка.

В ее глазах отражаются и печаль, и страх одиночества. Нет, не знает она тайных слов, не знает. И ей, должно быть, одинокими ночами снятся края, где жизнь у людей прекрасна, как в детской сказке.

У пристани покачивается на воде небольшой катер «Ленок». Он переправит нас на другой берег Унской губы, к уединенной избушке, где мы будем жить.

Моторист Виктор не торопится отчаливать.

— Малая вода, — говорит он, имея в виду отлив. — На той стороне к берегу не подойдем.

Мы рады свободной минуте и бежим в магазин, набиваем в рюкзаки сахар, соль, хлеб, масло — все, что понадобится, пока будем жить вдали от селений, в заброшенной избушке на берегу моря.

Виктор, как и все поморы, с детства дружен с морем. Не зря ведь и Архангельская, и Мурманская, и другие рыболовные флотилии наперебой зазывают поморов на свои суда, потому что лучше матросов не найти. Если ты помор, для тебя всегда отыщется место на рыболовецком судне, тебя возьмут даже без трудовой книжки. Вся жизнь поморов связана с морем. С самого детства и до последнего вздоха. Они рождаются моряками, моряками и умирают. И нередко местом их последнего успокоения тоже бывает море. Не много мужчин захоронено на погостах поморских деревень. Все больше женщины. Брат Виктора прошлой весной тоже едва не отправился на дно моря. Ехали мужики на тракторе и провалились под лед. Вчетвером, а спасся только он один, хоть и в кабине сидел. Топором прорубил брезентовую крышу и вынырнул на поверхность.

Наконец-то мы трогаемся.

Море качает, швыряет наш катерок, он зарывается в волну, таща за кормой моторную лодку.

К берегу все же пристать не удается — сюда еще не пришла «большая вода». Бросаем якорь, перекладываем вещи в моторку, перебираемся сами, и тарахтящий моторчик гонит нас к берегу. Но вскоре винт начинает цеплять грунт, за нами тянется мутный хвост воды, смешанной с илом и песком. Пытаемся пройти на шестах, но тяжело нагруженную лодку не сдвинуть с места. Придется лезть в воду. Вода темная, до берега еще добрый километр, и не очень-то приятно прыгать за борт, но ничего по поделаешь. Расправив длинные голенища резиновых сапог, держась за лодку, мы шаг за шагом продвигаемся вперед. Иногда дно уходит из-под ног, и в сапоги натекает холодная, просто ледяная вода. Мы поспешно карабкаемся в лодку, но спустя минуту снова вываливаемся из нее, снова бредем по отмели до новой ямы. Ноги ломит, а до берега все еще далеко. Наконец попадаем на глубокое место. Это — устье реки Вежмы, и уже не нужно брести по воде. Тут же, возле устья, стоит одинокая изба, возле которой мы причаливаем.

Таких избушек много разбросано по Онежскому полуострову. Изредка в них поселяются косари или рыбаки, но большую часть года они пустуют, никто в них не живет, и они грустно глядят на море своими подслеповатыми окошками, словно дожидаясь возвращения хозяев.

Прямо за избушкой начинается густая стена тайги.

Внутри — широченные полати, присыпанные сеном. В углу — печь (не легко было доставить сюда кирпич), а посреди комнаты, упираясь одним концом в подоконник, раскорячился длинный дощатый стол. Столешница выскоблена добела, только в щелях между досками чернеют остатки пищи живших здесь когда-то людей.

Теперь здесь будем жить мы.

И почему-то мне кажется, что именно тут, в этой одинокой, заблудившейся в безлюдье избушке, я и услышу волшебное слово, которое делает жизнь прекрасной, точно в сказке со счастливым концом.

Часы нам здесь почти не нужны. Режим дня определяется дыханием моря — приливами и отливами. Сперва мы не придали этому должного значения и вскоре были наказаны. Воду для питья, для чая и приготовления пищи черпаем из Вежмы. Вкусная, чистая вода. И вдруг однажды вкус у чая такой, будто вместо сахара туда насыпали соли. Все ясно: воду брали во время прилива. С того раза ходим по воду только при отливе — не раньше, чем напротив избушки вынырнет из реки небольшой островок. Каждые шесть часов течение реки меняет направление. Утром Вежма течет в море, ее невысокие берега растут, из-под воды выступают островки и мели. А перед обедом, смотришь, Вежма повернула вспять, снова заливает островки, наступает на берега. В то же время река — и наш ориентир. Блуждая в тайге, мы стараемся слишком далеко от нее не отходить. Но если не знать часов прилива и отлива, то можно бог весть куда уйти от дома.

По вечерам, на закате, мы садимся в лодку, переправляемся на другой берег реки и по заливным лугам бредем к взморью — охотиться на птиц.

На лужайке выстроились стога сена. Они не такие, как в наших краях. Напоминают островерхие домики, покоящиеся на своеобразных вешалах. Лето было дождливое — лило и лило, — и теперь, в середине сентября, люди еще косят, потом укладывают мокрое сено на эти вешала, уверяя нас, что высохнет на ветру.

Морской берег здесь отлогий, и во время прилива заливает большую площадь. Из-под воды торчат лишь поросшие камышом высотки, но и там хлюпает под ногами.

Захватив охапку сучьев и клок сена, я отправляюсь на песчаную косу, которая узкой лентой уходит в серое море. Бросил сучья на землю, сверху кладу сено, а затем ложусь сам. Жду птиц. Днем они собираются где-то в море гигантскими стаями. За много километров слышно, как гогочут вдали невидимые гуси, пищат, свистят полчища куликов. То ли вспугнутые кем, то ли пробуя силы перед большой дорогой, птицы иногда взлетают, и кажется, кто-то бросил в небо живую сеть, которая плывет над горизонтом, то явственно чернея, то почти совсем исчезая из глаз. Столько птиц я никогда и нигде не видал. Зайдет солнце, и в сумерках они полетят к берегу в поисках пищи. Но солнце еще не село.

Я лежу, жду.

Начинается прилив. Тонут клочья травы, еще недавно торчавшей над водой, земля фырчит, сопит, как подошедшее тесто. Это вода заливает луг и выжимает из почвы воздух. Море дышит. Так оно дышало испокон веков и будет дышать так до скончания века.

Недалеко от берега из воды высовывается какой-то черный предмет. Я не сразу понимаю, что это голова тюленя. Морской зверь уходит под воду, исчезает, однако через несколько минут опять выглядывает, на сей раз ближе ко мне, и я отчетливо вижу не только усатую морду, но и маленькие кружочки глаз. Ружье у меня заряжено птичьей дробью, я вовсе не собираюсь стрелять в зверя, наблюдаю, как он, отфыркиваясь, плывет, ныряет, выныривает, а потом уходит в воду и больше не показывается.

По всему краю моря разбегается кругами рябь. Это идет камбала. Ее тут неисчислимое множество, и ловится она легко. Любители ловят ее закидушкой (у нас эту снасть называют переметом) со множеством крючков, на которые наживляются морские черви — большие, ярко-красные; рыбаки выкапывают их из морского дна во время отлива, нарезают кусочками и насаживают на крючки. Вчера к нам в избушку приплыл лесник. В полдень поставил в море закидушки, а к вечеру вытащил облепленные камбалой. Целую корзину набрал. Разделал и засолил в объемистом целлофановом мешке. Неразговорчивый, замкнутый лесник не частый гость в нашей избушке. Не знаю, где он пропадает, но никогда не возвращается с пустыми руками. Я его вижу только за едой или во время разделки добычи. Стоит по колено в воде у своей моторки, сует в целлофановые мешки рыбу, тут же потрошит, солит и прячет в мешки лесную птицу, горстями ссыпает крупнющую клюкву. Мне кажется, что этот человек делает вид, будто знает таинственное волшебное слово, недаром у него на лице вечно играет усмешка превосходства. Возвращаясь с богатой добычей, он никогда не хвастается, спокойно выслушивает удивленные восклицания, не участвует в спорах о том, где и в какое время ходит рыба или жирует птица. И все та же усмешка не сходит с лица. Нет, не знает он волшебное слово, которое делает жизнь прекрасной. Не знает и, наверно, никогда не будет знать, потому что рыбы и птицы говорить не умеют, а с людьми наш лесник не разговаривает. А может, когда-то разговаривал и с людьми? Может, услыхал от них то волшебное слово, живет по нему и не пускается ни с кем в разговоры, бережет свою тайну…