С фотографии смотрел не первой молодости, лысоватый человек.

— Стар? — перехватив наши взгляды, то ли спросила, то ли подтвердила Ляля. Впрочем, наше мнение для нее значения не имело. Ляля давным-давно все взвесила и решила. Она беспечно заявила: — Это ничего. Он — ученый. Много зарабатывает. Можно пару лет и на Севере потерпеть, зато потом… Не правда ли?

Она говорила с нами, как с единомышленниками, как с людьми, одобряющими ее замысел. А нам стало грустно. Я подумал, что так цинично человек может говорить только в двух случаях. Либо он свято уверен, что слушатели смотрят на вещи теми же глазами и сами поступили бы не иначе. Либо он столь же свято верит, что больше никогда не встретится со своими слушателями. Первое предположение само собой отпадало, оставалось второе.

Когда Ляля пошла обедать в вагон-ресторан, наш четвертый попутчик, который не вмешивался в разговор и, казалось, с головой ушел в журналы, улыбнулся:

— Обожжет крылышки.

Мы удивленно посмотрели на пожилого, полного человека, глаза которого прятались за очками в солидной оправе.

— Нет там такого ученого, — добавил он. — Я знаю.

— То есть как это нет?

— А так. Я их всех наперечет знаю.

— Почему же вы не предупредили девушку? Зачем ей понапрасну тащиться на край света?

Человек ответил не сразу. Улыбнулся, отхлебнул глоток холодного чая и снова улыбнулся:

— Во-первых, она мне не поверит, а во-вторых, слова — плохой учитель. Жизнь учит куда лучше и основательнее. Так чего зря языком болтать?

Мы сошли с поезда, и вся эта история тут же выветрилась из памяти. А сегодня вдруг вспомнилась. И вот почему.

Еще первого мая жена Василия нечаянно разбила белую фаянсовую тарелку. Я удивился, когда Василий, тщательно собрав разлетевшиеся осколки, завернул их в газету и куда-то спрятал. Я хотел было спросить, зачем они ему понадобились, но в тот момент мы о чем-то спорили, а потом забыл.

Сегодня Василий сам напомнил о них, вытащив сверток из-за картины.

— Зачем они тебе?

— Осколки? — переспросил Василий и лукаво подмигнул: — Простушек ловить.

— Каких простушек?

— Увидишь.

Василий полез на чердак и вскоре вернулся, весь в пыли, облепленный паутиной, держа под мышкой сеть. Квадратную, с частыми ячейками. Разложив ее на полу, Василий принес две сухие деревянные дужки, сложил их крест-накрест и привязал к концам углы сети. Дужки скрепил посередине проволокой, насадил на длинную палку, и получилось сооружение вроде огромного ковша с удлиненной рукоятью.

Мы сели в пахнущую свежим варом лодку и поплыли от берега.

Озеро было как стеклянное. Ни морщинки на гладкой, залитой весенним солнцем воде.

Василий достал осколки фаянсовой тарелки, бросил их в сеть и медленно погрузил в черную глубину. Прижав палец к губам, предупредил, чтобы я не шумел. Мы закурили. Василий подмигнул и, схватившись за черенок, быстро поднял сеть, с которой струйками стекала вода. В сетке трепыхалась щука.

— Вот и есть одна, — довольно улыбался Василий. — Глупая рыба щука. Как легковерная баба, бросается на побрякушки, а потом — рвется, мечется, да только поздно…

Он ухватил рыбу широкой, сильной ладонью, стукнул ее головой о ребро скамейки и бросил на дно лодки.

Вот тогда-то я и вспомнил повстречавшуюся в поезде красотку.

Человеку всегда нужен хлеб насущный. И каким бы он ни был — черным и рыхлым, как комок земли, или белым и мягким, как вата, — всегда растет из земли. И не придет в закрома, если человек сперва сотни раз не поклонится земле, не окропит своим потом каждый ее вершок. Земля недоверчива: она до тех пор ничего не даст, пока не возьмет с человека все, что ей положено. Впрочем, и земля не везде одинакова. В одних местах она словно беспечный, веселый ветрогон, у которого и душа и карман открыты для друзей и для совсем незнакомых: бросил в нее зерно и знаешь, что к осени она принесет тебе спелый колос. В других местах она похожа на старую скупердяйку: сколько ни обхаживай ее, не откроет свои сундуки…

Отто стар. Очень стар. Когда он говорит, на лице оживают сотни морщин и складок, а за увядшими губами маячат два зуба. Редкие волосы серебрятся в лучах весеннего солнца, легкий ветерок перебирает их. И руки, потрескавшиеся словно кора вяза, неуверенно, на ощупь берут предмет. Но разум светлый. Мысли Отто, много повидавшего и пережившего на своем веку, весомы, осязаемы, точно камни, которыми усеян наш путь.

Мы идем со старым Отто посмотреть, как мужчины сеют овес. И дорога, и распаханные полоски по обеим сторонам усеяны мелкими и крупными камнями. Бросишь взгляд на поле и сразу понимаешь — машины здесь бессильны. Трактор, правда, пройдет, продерется, но что проку, если пустишь его порожняком. А про пятилемешный плуг или культиватор тут забудь. Даже простая железная борона здесь не годится. Железо крошится, ломается, когда на каждом шагу его путь преграждает камень.

Сын старого Отто Николай, тоже человек с сединой, ровным, широким шагом меряет ноле. Взмах руки — и на солнце сверкают падающие в землю зерна.

Мы сидим на замшелом плоском валуне.

— В Литве на такой земле сажают лес или пастбище устраивают, а иногда и под залежь остается, — говорю я старому Отто.

— Вы землей богаты, — вздыхает старик и кивком указывает на приближающегося к нам сына: — Он с боями прошел по вашей земле… Под Шяуляем ранен был.

Подходит Николай. Снимает с шеи берестяное лукошко, садится рядом с нами, отдувается:

— Уф, жарища… Как в печи.

— Нелегко выращивать хлеб среди этих камней.

— Когда по весне выходишь в поле, пусть даже налегке, через полчаса уже ног не чуешь, — честно признается Николай.

— Легкого хлеба нигде не сыщешь, — утешает старик. — Везде его заработать надо.

…На небольшом каменистом поле зерновые еще только-только поднялись, а на болотах и топях травы уже по пояс. Лишнюю неделю пропустишь, и трава начнет грубеть, рыжеть, потеряет и вкус и ценность. Достает карел из-под навеса «горбулю» и отправляется косить. «Горбуля» — не коса и не серп. Лезвие как у серпа, только не такое изогнутое. А черенок метровый. Убирать сено или хлеб «горбулей» легче, чем серпом, но спину гнуть все-таки приходится. А косой на этих землях не помашешь: валуны, обломки скал, кустарники. Зато при помощи «горбули» карелы дочиста выбривают траву или рожь вокруг каждого камня, каждого кустика.

Карельское лето гораздо короче и дождливее, чем в Литве. И все-таки здешние земледельцы не оставят гнить на покосах ни клочка сена. Люди не ждут, что оно просохнет на земле. Еще влажное складывают в копны.

Копны здесь не такие, как у нас. Карелы навивают их в мокрых низинных местах, у болот, там же, где и косят. Вывезти сено летом невозможно. Надо ждать, когда мороз скует болота и речки, топи и многочисленные протоки, когда толстое снежное покрывало выровняет дорогу… А пока нарубит карел множество длинных шестов. Сперва настелет их снизу, чтобы болотная вода не подступала к сену, потом навалит охапку травы. Поверх охапки снова скрещивают и втыкают в землю шесты. Новая охапка сена ляжет уже на них и не будет давить на нижнюю. Так складывается высокая, рыхлая копна, в которой сено отлично сохнет и сохраняется. Чтобы северные ветры не растрепали копну, ее со всех сторон подпирают шестами, а сверху накрывают еловыми лапами, по смолистой хвое которых дождевая вода сбегает, как по крыше.

За всю свою долгую жизнь старый Отто помнит одно-единственное лето, когда хлеба просохли в поле, в бабках. На такую удачу карел обычно не рассчитывает, а спокойно и настойчиво делает свое дело, преодолевая все капризы природы. В каждой карельской деревне мы видели риги — небольшие сооружения с маленькими окошками. В конце лета, когда начинаются непрерывные дожди и воздух пропитан влагой, в эти риги свозят невысохшие хлеба.

Внутри риги вдоль стен идут сбитые из деревянных планок широкие двухэтажные нары, в углу стоит сушильная печь. Составив на этих нарах снопы колосьями кверху, карелы затапливают печь. К вечеру хлеб уже сухой. Его сносят на другую половину, где через несколько дней обмолачивают.