Оказывается, большинство жителей уже переехало.

— Через пару недель и мы переберемся, — вздохнула женщина и добавила: — Спускайтесь-ка и вы, милые, в долину.

Мы последовали ее совету. Как выяснилось, и дом нашего хозяина-ветфельдшера остался в Плаковари. Самый крайний, в который мы раньше всего постучались. Здесь, в долине, человек построил себе новое жилище. Не он один. С самого утра в деревне начинают стучать топоры: мужчины обтесывают смолистые бревна, дома растут как на дрожжах, и по вечерам нередко звенят песни. Это строители «обмывают» фундамент, полы, потолок или крышу.

Вот и верь после этого карте. Плаковари на карте есть, а нашей деревни Остречье — нет, хотя она куда крупнее, чем Плаковари. В каждом доме радиоприемник! Вот и сбежали от цивилизации…

Жизнь в этих лесных районах шагает вперед так быстро, что географическая карта не успевает отразить все перемены. Там, где шумели когда-то непроходимые леса, растут новые поселки. Вернее сказать, новые городки. С электричеством, амбулаториями, кинотеатрами, библиотеками, детскими садами, восьмилетними и десятилетними школами.

Мы макали в сметану жирные, испеченные из муки грубого помола блины и, запивая их крепким душистым чаем, говорили о неудачной ночной охоте.

За окном послышался веселый гомон школьников, группами направлявшихся к школе. Хлопнула дверь, и в комнату вошел наш юный друг Оскар, сын вдовы-соседки. Горящими от любопытства глазами подросток оглядел нас и несмело спросил:

— Как охота?

Мы с Вацисом только руками развели — что тут ответишь.

— Через несколько лет, если и дальше так пойдет, не только глухаря, но и тетерева с огнем не сыщешь, — вздохнул хозяин. — Нынче у каждого шофера в кабине двустволка. Увидит на дороге птицу, глухарь ли, тетерев, самец ли, самка — бах, и готово. А сколько еще пришлого люда…

Хозяин, спохватившись, замолчал и искоса поглядел на нас. Мы с Вацисом «не слышали» его последних слов. Оскар смотрел на хозяина с нескрываемым упреком. С первого дня парнишка так и пристал к нам. Каждую свободную минуту прибегал, взволнованный, с горящими глазами, слушал долгие рассказы Василия об охотничьих приключениях. Отец Оскара погиб уже после войны. Вез бревна из лесу и подорвался на мине, которые некогда попадались тут на каждом шагу. Оскар в ту пору еще пешком под стол ходил. А теперь вырос длинным парнем с загорелым обветренным лицом и выглядит старше, чем на самом деле. После смерти отца осталось одноствольное охотничье ружье. Оно долго пылилось и ржавело в чулане, пока этой весной Оскар не вытащил его на свет. Почистил, надраил, отскреб ржавчину. У кого-то из охотников выпросил пороху, у другого — дроби, у третьего — гильзы. Мы тоже не остались в стороне. Подарили два десятка патронов фабричного производства и приобрели друга, готового за нас в огонь и в воду.

Ночью повалил снег. Яростный северный ветер до самого утра шарил по ставням, хлябал дверьми, завывал в трубе. Унялся уже под утро. Печатая на белом дворе отчетливые следы, прошел Василий. Переступил порог, потопал ногами, стряхивая снег, и сказал:

— Еду в Сайзозеро.

До деревни Сайзозеро километров тридцать. На лошади туда и обратно за день вряд ли обернешься, да еще по такой распутице. А вчера мы договорились опять идти на глухарей…

— Дядю медведь помял, — как бы оправдываясь, проговорил Василий. — Вчера вечером тетка приехала. Проведать надо… Может, и вы хотите?

Хотим ли мы? Я тут же бросил свои записи, Вацис отложил альбом с эскизами, и через несколько минут мы были готовы в путь.

Дорога петляла по лесу. Заснеженные сосны, ели, березы с оголенными ветвями так и налегали на дорогу с обеих сторон. Деревья прочно пустили корни и на скалах, где, казалось, не было ничего, кроме голого камня. Даже на болотах там и сям торчали чахлые березки и сосенки-недомерки. Куда ни кинешь взгляд — повсюду лес, лес, лес. Густой, величественный, столетний лес, которому нет, казалось, конца и края.

Сайзозеро — старая карельская деревня. Длинная вереница избушек, банек, сарайчиков жмется к одноименному озеру. Берег высокий, скалистый. Большинство домов стоит у самой воды, будто ищет за высоким берегом укрытия от северных ветров. Обращали на себя внимание странные мосты, перекинутые от скал к крышам домов. Оказывается, жители деревни держат на чердаках корма, зерно и прочие блага, которые рожает земля. Чтобы не таскать тяжелые мешки по лестнице, они прямо на лошадях въезжают по этим мостам на чердак. Можно себе представить, каким прочным должен быть потолок такого дома! Да, карелы умеют строить. Они словно стараются не нарушить гармонию окружающей природы. Возьми в руки карельскую березу, тронь ее лезвием ножа — скользнет, как по камню. Все здесь прочно, грубо, надежно. И, пожалуй, очень странно выглядела бы в этом суровом окружении изящная вилла с легкими очертаниями. А эти мрачноватые, подслеповатые избы, сложенные из громадин бревен, стоят десятки лет, чернеют, но ни северная непогода, ни ветры им не страшны. Похоже, они такие же вечные, Как и эти замшелые скалы.

И люди здесь — тоже скалы.

Еще в районном центре Медвежьегорске мы прочли в газете объявление. Приглашали зарегистрироваться тех, кто всю зиму купался в полыньях и прорубях на озерах и реках. Здесь, очевидно, «моржи» — не редкость.

Переступив порог избы, в которой живет дядя Василия, мы еще раз убедились, что местные жители необычайно здоровы и выносливы.

Дядя Виль лежал под пестрым ватным одеялом на прочной деревянной кровати, украшенной резьбой по дереву. Голова была обмотана бинтами, из которых выглядывал небольшой курносый нос, запекшиеся губы и живые темные глаза.

Василий и здесь проявил свойственную карелам сдержанность. Он не кинулся к дяде с причитаниями, а придвинул к кровати лавку, познакомил нас, пожаловался на распутицу и только тогда улыбнулся, показав белые зубы:

— Не повезло, значит?

В глазах дяди Виля зажглись теплые огоньки, он облизнул запекшиеся губы и тоже улыбнулся:

— Ага… Пришлось поплясать маленько, и, видишь, не совсем удачно…

Карел никогда не скажет, что пришлось сойтись с медведем врукопашную или что медведь ободрал его. «Поплясали…» Ничего себе пляски, черт возьми!

Дядя Виль снова улыбнулся, как бы извиняясь перед нами, и взглядом пригласил садиться. Мы двинулись к лавке, но из-под кровати послышалось грозное ворчанье.

— Молчать, молчать… Свои, — кого-то успокоил дядя Виль.

Мы заглянули под кровать и увидели черную карельскую лайку. Пес, словно беря пример с хозяина, тоже лежал обвязанный, поблескивая исподлобья злыми глазами.

— И ему досталось, — объяснил дядя Виль. — Челюсть сломал, бедняга.

По лицу Василия скользнула тень озабоченности. Он слегка подался к дядиной постели, но опять с улыбкой сказал:

— Вижу, вы не на шутку схватились…

Да, оказывается, там было не до шуток. Дядя Виль поставил мережи на узкой, уже оттаявшей протоке. В эту пору — самый нерест щуки. Она проникает к освободившимся от льда берегам озер на залитые вышедшими из берегов речками луга и мечет икру. За ночь мережи, поставленные на хорошем месте, битком набиты крупной и мелкой рыбой. Так вот, дядя Виль отправился проверить свои мережи. Захватил по привычке ружье, сунул за пояс топор (карел без топора из дому не выйдет), свистнул собаку и пошел. Как всегда, в патронташе была и пуля. На всякий случай. А все прочее — патроны с мелкой птичьей дробью. В этих местах во множестве водятся рябчики, так что дядя Виль рассчитывал принести парочку к обеду. Возле протоки собака, ощетинившись, заворчала, и тут же дядя Виль увидел медведя. «Хозяин» был занят. Забредя в вышедшую из берегов протоку, сгорбившись, мишка старательно вытряхивал рыбу из… мережей дяди Виля. То ли очень голоден был, то ли терпения мало, то ли просто не мог разобраться в хитроумной человечьей снасти, но только сеть в его лапах рвалась, как паутина.

Ни один охотник не упустит такого случая. А дядя Виль за свой век ухлопал больше двух десятков медведей. Ему ли было отступать? Зарядив одностволку своей единственной пулей, он, недолго думая, прицелился под левую лопатку и выстрелил. Обычно медведь при виде человека спешит убраться подальше от своего извечного врага. Нападает в исключительных случаях, когда нет другого выхода. А этот совсем иной попался.