— Говоришь, профессором будет? — наконец спрашивает ненец, повернувшись к Лобанову.
— Может статься, и профессором.
— А кто оленя пасти будет, рыбу ловить, на песца охотиться кто будет? — снова спрашивает хозяин и, как бы читая наши мысли, добавляет: — Я стар, мне жить недолго осталось, а он у меня один сын — единственный мужчина в чуме. Он профессором будет, а они что делать будут? — он кивает на женщин и маленькую девочку, которая спала, когда мы пришли, но проснулась, разбуженная голосами. — Хочешь, чтоб они голодали? — снова спрашивает хозяин, не дождавшись ответа на свои вопросы.
Мы молчим, тут и впрямь не легко ответить. Один только Селиндер не сдается.
— Ладно. Пусть не будет профессором, но восемь классов надо окончить, — заявляет он напрямик.
— Не поедет, — так же прямо заявляет хозяин и неожиданно предлагает: — Берите девочку.
— Ей сколько лет?
— Шесть скоро.
В школы-интернаты ребят берут шести-семи лет, и маленькую Урчук — так зовут эту кроху — повезут в Антипаюту лишь в конце лета, через полгода. А впрочем, почему бы и не сейчас? Тем более что мальчика нам все равно, видно, не заполучить. Да и самой Урчук будет веселее там, среди сверстниц, нежели в этом одиноком чуме.
Девочка понимает, что разговор о ней. Она с любопытством таращит на нас черные блестящие глазенки, а потом дергает за рукав сидящую рядом женщину и шепотом спрашивает о чем-то. Мать гладит девочку по волосам и долго говорит ей что-то по-ненецки. Я роюсь по карманам — где-то были конфеты. Вынимаю несколько конфет, протягиваю на ладони, зову Урчук подойти ближе. Девочка смотрит на мать и, ободренная ее кивком, подходит ко мне. Но сговориться нам очень трудно: я ни слова не знаю по-ненецки, а она — всего несколько слов по-русски. Я достаю из карманов разные мелочи, показываю их Урчук, дарю ей зеркальце, авторучку. Мать не спускает с нас обоих взгляда, ее глаза блестят от слез, но она сдерживается и говорит мне:
— Погладь ее.
Я провожу рукой по гладким черным волосам Урчук и вижу — мать довольна, лицо сияет, словно женщина проделала какой-то эксперимент, который убедил ее, что девочку отдают в хорошие руки. А маленькая Урчук тоже показывает мне свое доброе сердце — встает и, порывшись в груде шкур, приносит узелок, отдаленно напоминающий тряпичную куклу. Протягивает обеими руками эту, должно быть, единственную свою игрушку, а мать говорит:
— Берите. Это — подарок.
Я знаю, что подарка не принять нельзя, если не хочешь обидеть того, кто дарит. Беру куклу и всячески стараюсь показать Урчук, как я рад.
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
— Я из тебя сделаю человека! — кричал отец, таская мальчишку за ухо. — Сделаю человека из тебя!
Проходивший мимо сосед остановился и спросил:
— Что случилось?
— Понимаешь, вчера купил ему лопатку, а сегодня ее уже нет. Променял на какую-то, прошу прощения, дрянь… — Отец показал какую-то железяку непонятного назначения.
— Ребенок, он и есть ребенок, — сказал сосед.
— Ничего дорогого, ничего святого для него нет! Что вынесет — пиши пропало! Марш домой, болван!
Он гнал сына перед собой, и по двору еще долго разносилось ничего доброго не сулящее малышу обещание:
— Я из тебя сделаю человека!
И в тот же день — другой случай.
Вдоль ограды нашего двора пожилая женщина сажала вишни. Жильцы стали возмущаться — гляньте, какая ушлая! Ишь какой сад задумала разбить! Детям повернуться негде будет.
Женщина молча сажала вишни. Потом не выдержала:
— Я не для себя сажаю. — Тыльной стороной кисти смахнула волосы с лица. — Соберу ребят со всего двора, подарю каждому по деревцу — пусть выращивают…
Соседи только плечами пожали — смотрите, какие чудаки еще встречаются в наше время.
А я знал, что у женщины, которая сажала вишни, есть и свои дети. Что с того, если они уже взрослые, разве с годами материнская любовь слабеет?
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
Урчук тепло одевают, Михаил усаживает девочку на свои нарты, привязывает на всякий случай, и мы пускаемся в путь.
Три темные неподвижные фигуры долго стоят возле одинокого чума. Изредка они подымают руки и машут вслед удаляющимся нартам, но маленькая Урчук не замечает этого — она глядит вперед. Встречный ветер сечет лицо, я вижу, что девочка морщится, щурится, но не отворачивается. Узкие глазенки упрямо смотрят вперед, словно девочка старается увидеть свое будущее.
После поездки к одинокому чуму, откуда мы привезли в Антипаюту маленькую Урчук, началась наша дружба с Михаилом Селиндером. Михаил работает заготовщиком пушнины. Его контора помещается в малюсеньком, состоящем всего из одной комнаты, домике. В углу — железная печь и несколько чурбаков, чтобы гости могли присесть. Широкий прилавок делит комнату надвое. За прилавком неизменно стоит Михаил. Стены и потолок у него за спиной увешаны шкурами песцов, горностаев, полярных волков. Есть тут и мокасины с высокими голенищами из оленьего меха. Их иногда покупают охотники, доставившие сюда из тундры дорогую добычу — пушнину. Живу я в избе Павла Чауса, завхоза рыболовецкого участка, на самом краю поселка. Школа-интернат находится на другом конце, и, направляясь навестить Урчук, я всегда заглядываю к Селиндеру — обогреться, переброситься несколькими словами, выпить чаю, а потом уже двигаюсь дальше.
Вот и сейчас я вхожу в контору. На прилавке перед Михаилом несколько песцовых шкур. Два ненца стоят, навалившись на прилавок, и невозмутимо наблюдают за руками Михаила, которые ощупывают шкурку, встряхивают, опять ощупывают. Впечатление такое, будто Михаил надеется найти в шкуре иголку или еще какую-то крохотную, одному ему известную вещицу. Наконец он берет следующую шкурку. Вся процедура повторяется сначала. Охотники не произносят ни слова, только переступят иногда с ноги на ногу и опять застынут, невозмутимые и торжественные. Ничего не говорят они и тогда, когда Михаил, оценив шкуры, выписывает квитанции и выплачивает им деньги — больше трехсот рублей за восемь шкур.
— Может, и больше стоят, однако не хочу переплачивать, — говорит Селиндер. — В Салехарде точную цену скажут, окажутся дороже — получите разницу.
Теперь, когда деловая часть окончена, ненцы оживают и пускаются в разговор. Полученной суммой они довольны, обиженными себя не чувствуют. Я думаю о том прошлом, когда в этих краях орудовали купцы и за песцовую шкуру охотник получал пачку чаю, фунт соли или бутылку водки.
Несомненно, одно из самых важных явлений, которые принесла на Север советская власть, это — справедливость. Наверно, нет для человека ничего более обидного, чем несправедливое отношение к его труду и несправедливая плата за этот труд. Селиндер знает, что ни один рубль охотника не пропадет, люди получат именно столько, сколько стоят добытые ими шкуры. К каждой шкуре прикалывается табличка с номером и фамилией охотника. А когда в Салехарде окончательно установят сорт и стоимость меха, на имя охотника прибудет денежный перевод — разница между выплаченной Селиндером суммой и действительной стоимостью шкурки. Хорошо зарабатывают охотники. По две, по три тысячи рублей за сезон, а некоторые и больше. Но ведь они не только охотой промышляют. Как правило, все оленеводы — в то же время и охотники. А уход за оленями оплачивается очень высоко. Семья ежемесячно получает по четыреста — пятьсот рублей, в зависимости от количества закрепленных за ней оленей.
Охотники уходят, мы с Михаилом остаемся одни. С ним приятно поговорить — он начитан, развит, хорошо знает родную тундру. Но сегодня мне не до разговоров: я тороплюсь к Урчук и зашел к Селиндеру за советом. С моей маленькой приятельницей творится что-то странное. Воспитательница сказала, что вчера Урчук целый день ничего не ела и как тень бродила из угла в угол. Вечером я зашел поглядеть, как она спит. Все девочки спокойно спали, а постель Урчук была пуста. Свернувшись комочком и зажав ладони между колен, малышка лежала на холодном полу рядом с кроватью. Я поднял ее, положил на постель, накрыл одеялом, но через несколько минут она его сбила, соскользнула, не открывая глаз, на пол и свернулась клубочком.
