Нецарёв предложил мне сигарету, сунул зажигалку и еще что-то. Ого, да это пятерка - добрейшей души человек, сам дал, и просить не надо было!
Теперь я без напоминаний решил встать и уйти. Даже полушубок с пристегивающейся подкладкой позабыл. Правда, на прощанье мне захотелось высказать Букасу все, что я о нем думаю. Он сидел, развалившись, на тахте, которую я когда-то собрал своими руками, в моих поношенных тапочках; почему-то особенно меня приводили в ярость именно эти тапочки, а на решительный разговор настроила вторая рюмка.
- Да ты просто дерьмо, Букас! - начал я. - Прыгаешь из постели в постель, нечистый дух, строишь из себя умника, сексозавра и еще черт знает кого! А ведь...
Я осекся, потому что все в комнате расхохотались - даже тишайший Нецарёв. Ну да, все понятно: уж кому читать мораль, только не мне. И даже такого, как Букас, я не вправе отчитывать. А тот уже улыбался до ушей, вовсе не думая на меня сердиться.
- Выпей!
Я выпил, и тогда Букас совершил единственную ошибку - встал и попытался обнять меня за плечи. Не глядя, я ударил куда-то локтем и попал в подбородок. Букас рухнул на тахту, а уже в следующее мгновение он наверняка убил бы меня, но успел лишь разорвать последнюю мою рубашку - тонкая фланель почти беззвучно распоролась до самого живота... Меня спасли Нецарёв и Иветта, простые русские люди, похоже, забредшие сюда по чистой случайности.
- Сгинь! - прошипела Лавиния. - Не жди, пока я вызову милицию! Бродяга!
И я сгинул, сгинул, сгинул... Чтобы покататься по зеленоватому льду, раскатанному ребятишками, - у-уух! И никаких запруд, никаких прудов! И золотых рыбок подо льдом. Выпал снежок, и снова зима, хотя и начало марта, ну и что - тепло. Если бы не разорванная рубашка... и чего мне вздумалось снять свитер! Духотища там, не продохнешь, и как этот ребенок там... Сын спал, его не смогли разбудить ни голоса, ни хохот, ребенок спал, не проснулся... это хорошо...
В сердцах я поддел ногой дохлую ворону. Нет, бродяга должен жить иначе, чем они, по-бродяжьи... Некогда заниматься самоедством, сидеть сиднем, обхватив в отчаянии голову руками. Нужно неустанно, каждую минуту беречь свою жизнь, думать только о сегодняшнем дне и данном часе, беспокоиться о том, что ты будешь есть, пить, где заночуешь... Но стоит тебе задуматься о временах года, поворошить прошлое, прикинуть, что будет через год или два, и тогда аминь! Ты просто обязан печься о ничтожных мелочах, не упускать ни малейшей возможности, чтобы перекусить, выпить, не считать зазорным попросить поношенные ботинки или сухие носки. И еще: ты должен полностью игнорировать не только собственную физиологию, но и собственную никчемность, собственную гаденькую зависть к сытым и беспричинную ярость. Иначе тоже аминь. Бродяжьи свойства в человеке проявляются не сразу: долгое время он стыдится своей бедности, испытывает неловкость, когда его провожают взглядами прохожие. Особенно обостренно чувствуют это те, кто знавал «лучшие времена», хотя именно они и вынудили к бегству на улицу, во мрак, в бездомность. Со временем эти ощущения притупляются, сглаживаются, и жизнь под открытым небом становится гораздо более сносной. Ты больше не страшишься ночи, темных переулков, притонов, незнакомых женщин - последние за версту чуют, что ты за птица, наверняка угадывают, что с тобой им не обломится. У тебя появляется тьма знакомых, на которых ты раньше не обратил бы ровно никакого внимания, с тобой заговаривают первыми, называют по имени или кличке, и ты знаешь, обязан зарубить себе на носу: никогда не спрашивай о чем не следует и не суй свой нос в чужие дела. И не показывай, что ты лучше их, даже если твое превосходство очевидно. Если только можешь, если это тебе по силам, уйди, забейся в укромный уголок, ежели у тебя таковой имеется... Подобно любому живому существу ты должен приспособиться к новым условиям, слиться с улицей, туманом, ларьком у базара и тротуарной плитой, с паром, дымом, смолой, ругательствами и взвихренной над пригородным пустырем сухой пылью... Тогда некоторое время ты продержишься -даже в жизни бродяги редко, но бывают просветы, -если ты не погибнешь, не попадешь под колеса, если тебя не столкнут с обрыва или ты сам не спрыгнешь с моста, если... После тридцати нормальному человеку уже не положено быть бродягой, разве что бездомным... Нормальные тридцатилетние, у которых был шанс стать бродягами, или уже сошли в могилу, или обладают тем, что называется жилищем, гнездом, домом, — но они настолько крепко повязаны неписаными договоренностями, привычками, даже переживаниями, что больше не в силах ни жить дома, ни оставить его... может быть, именно поэтому и у меня нет своей в доску шайки, которая принимала бы во мне участие и могла бы ожидать того же от меня, доверяла мне, как и я ей... я для них слишком стар, скучен, нерешителен, они не выдают мне свои тайники и пустующие хазы, они слишком недоверчивы, чтобы зачислить в свои ряды первого встречного... а я и не клеюсь, нет... Даже очутившись в камере, тюрьме, они не предаются унынию, тут же завязывают контакты, помогают друг другу, но еще чаще топят друг друга... да-да, врут в глаза и за глаза, предают, сводят старые счеты... нет уж, лучше быть одному, так оно и приятнее, и надежнее - не так быстро на дно опустишься...
Теория бродяжничества находится в жестоком противоречии с практикой, во всяком случае, в наших географических широтах... Сколько мною читано-перечитано о бедолагах, гаврошах, босяках, «каликах перехожих»! В Средние века скитальцы бродили от одного монастыря к другому, зимовали у пылающего комелька, ублажали служанок в баронских замках... до весны!.. Или бродили по Прибайкалью, распевая свои суровые, правдивые песни, помните: «Бродяга к Байкалу подходит»?.. А сколько интеллигентных на вид русских, в рубахах навыпуск, бородатых и бесстрашных, странствовало по Поволжью, приволжским степям... смешанным лесам... плавало на плотах, ходило от деревни к станице! Но это совсем другое. И в тех книгах, и в той жизни люди были гораздо терпимее по отношению к бродягам... пускали их на ночлег, давали миску похлебки... А я? Описываю круг за кругом по тому же сырому, промозглому, покрытому копотью городу... круг за кругом... Жил ли я прежде мало-мальски духовной жизнью? Странный вопрос! Разумеется, жил. Я и теперь способен одухотворить даже стайку воробьев возле рынка Галле, перелет вороны с крыши на крышу был исполнен для меня глубины и особого смысла, а вот ядовито-желтые милицейские джипы с синей, напоминающей вену полосой по всему брюху со временем вызывали у меня острую боль где-то внутри - там, где я ощущал мерзкую, холодную пустоту... Мне хватило единственной ночи под кровом стражей порядка, это случилось, когда нас взяли - меня и Кардокаса, неразговорчивого безобидного малого, будущего архитектора и, как выяснилось позднее, приятеля Туулиного брата... Нет, меня там не били, виртуоза-флейтиста (Кардокас играл на флейте) тоже не трогали. Тем не менее я всю ночь промучился не только от кошмарной жажды, но и от мысли: вот и все... не выпустят, каюк! Однако же выпустили. Когда мы проснулись, было воскресное утро, а в выходной даже ментура ленится возиться с бродягами... К тому же у меня была прописка - они проверили... Флейтиста оставили - в саквояже у Кардокаса (видит бог, откуда мне было знать?) менты обнаружили около тридцати метров джинсовой ткани... они не поверили, что музыкант собирался обить ею стены в своем полуподвале...
Влип я, конечно, по дурости. Ведь я даже не пытался удрать из кафе Дворца выставок, когда буфетчица Зосенька - все слышали! - вызвала патруль. Такого у нас еще не случалось! - орала соломенная блондинка. - Никогда! Мы с Кардокасом принесли в кафешку поллитровку и тихо-мирно потягивали дешевое вино, подобно остальным посетителям не особенно таясь, исподтишка покуривали и не обращали внимания даже на возбужденно жестикулирующего Романаса Букаса, сидевшего в окружении утонченно-художественных дам в кожаных брюках, толстых свитерах и с изящными индейскими подвесками на бескровных шеях - все под одну гребенку! Букас, помнится, рассказывал такую историю:
