Он спокоен, как господь, сотворивший мир; спокоен оттого, что ему ведом смысл его работы, оттого, что свято верит: есть земля и есть человек, посланный ее обрабатывать.

— Тоже так, бывало, выйдем вдвоем… Присаживайся, — Каролис подвигается, словно на коротенькой скамеечке. — Устал?

Саулюс швыряет косу на вянущую траву; не только косу, что-то тяжелое сбрасывает с себя и садится.

— Лет двадцать, как твои руки косы не трогали.

— Точно.

— Годы кубарем летят, кубарем. Была такая деревня, Даржининкай называлась, сам помнишь. Сейчас слышу: нету Даржининкая, власти даже приказали вычеркнуть это название из списков. Слышишь, Саулюс? Сколько люди сил там положили, сколько пота пролили да крови. И нету больше деревни. Безо всякой войны — нету. Кто в поселок перебрался, кто в город… Одно чистое поле, мелиорация прошла. Вот и тяни вечный покой Даржининкаю, хорони деревню.

— Лепалотасу это не грозит.

— Как знать, что будет лет через десять, двадцать? Может, только в паспортах людей останется название деревни. А эти дети, как и мы, будут о чем-то беспокоиться, чего-то искать, спотыкаться… Я иногда задумаюсь, хочу все понять, все спрашиваю себя: почему? почему? почему?..

Саулюсу кажется смешной речь Каролиса, он даже улыбается. Брат отшатывается, вытягивает ноги в промокших сандалиях, смотрит на свой дом на пригорке.

— Может, не понял ты меня? — вдруг спохватывается он и замолкает. Долго так молчит, затуманенным взглядом смотрит вдаль. — Ты-то не помнишь папашу Габрелюса. Уходя от нас, он знал, куда идет и зачем идет. Он иначе не мог. И наш брат Людвикас знал куда идет. Это была его дорога. Думаешь, наша мать не знает? Она тверда по сей день, как пятьдесят лет назад. Тверда своим знанием, хочу сказать. И ты знаешь, к чему стремишься. Ведь знаешь…

— Знаю, Каролис. Но от этого не легче.

— А ты хочешь, чтоб было легко?

— Говоришь как с ребенком. — Саулюс ложится на спину.

— Не лежи распарившись, рубашку подстели, — поучает Каролис, и Саулюс послушно приподнимается. — В нашей семье никто легкой жизни не знал, потому и говорю.

— Одно дело работа, беды, несчастья, а совсем другое, когда у тебя есть цель, ты к ней стремишься и тебе не везет, недостает силенок… Ты понимаешь, Каролис, что я хочу сказать?

Каролис молчит, вслушиваясь в журчанье ручья, потом бросает взгляд на Саулюса.

— Наш отец говаривал — может, и ты помнишь? — живи в ладах сам с собой да со своим соседом. Советуйся, поссорившись — мирись и всегда будь справедлив. И первым сей ячмень да рожь коси.

— Красивые наставления. — горько усмехается Саулюс.

— Справедливые. Когда я, случается, теряюсь, я думаю об отце, папаше Габрелюсе, обо всех нас. А ты не думаешь, Саулюс?

Почему он спрашивает? Неужели хочет бросить обвинение — ты бросил отцовское гнездо! Отвернулся от родного крова! Оба с матерью будто договорились.

— Я плохо помню отца, — отвечает он и тут же злится на себя, потому что эти слова звучат оправданием.

Каролис садится, снова устремляя взгляд на липы родного хутора, на открытые ворота возле гумна. Смотрит, словно вернувшись из дальних странствий, — любящим, тоскующим и видящим все взглядом.

— Я хочу все знать, — говорит Саулюс. — Но разве моя вина, что слишком поздно родился? Не я выбирал время, чтоб родиться.

На эти раздраженные слова Каролис не отзывается.

Он все смотрит на открытые ворота — не замаячит ли кто под липами.

— Мать, — немного погодя говорит он.

Саулюс поворачивает голову к дому.

В воротах стоит мать.

— Дети, домой!

Не полдничать мать зовет, понял Каролис и, воткнув вилы рядом с недометанной копной сена, смахнул рукавом сорочки со лба пот да шершавые листочки трав.

— Саулюс! — повернулся он к речке, но на берегу было пусто, и он перепугался не на шутку. — Саулюкас!..

Пробежался по берегу, беспокойно озираясь, позвал опять.

— Я тут! — раздалось откуда-то сверху, но Каролис, успокоившись, не мог разглядеть братика.

— Где же ты?

— Тут..

Хрустнувшая ветка ольхи выдала его.

— Вот попробуй упади, разбейся… Живо на землю!

Братишка раскачивался на вершине ольхи.

— Если б ты знал, Каролис… Отсюда все по-другому, когда смотришь.

— Мама зовет.

— Каролис, почему в речке вода голубая? А когда в нее заходишь, совсем не голубая.

— Да слезай на землю…

— Ты когда-нибудь сидел на верхушке дерева?

— Сидел… Да поживей, мама домой зовет.

— Каролис, а почему лес такой?.. Лучше ты ко мне заберись, сам посмотришь.

— Саулюс, ей-богу, я тебе всыплю. И мама добавит, если не послушаешься.

Мальчик долго и медленно спускался с дерева, очень уж ему не хотелось оставлять мир, который внезапно засверкал перед глазами новыми, невиданными раньше красками. Шлепнувшись босыми ногами на берег Швянтупе, огляделся и пожаловался:

— Тут не так. Тут совсем не так!

Каролис схватил руку брата, крепко сжал в потной ладони. Он шествовал впереди, глубоко оскорбленный Саулюс семенил за ним, то и дело оборачиваясь.

— Я знаю, Каролис, ты точно никогда не был на дереве!

Эти слова пятилетнего Саулюса не заставили Каролиса замедлить шаг. Нет, не полдничать мать зовет, снова подумал он. Ворота были открыты настежь, но пес во дворе не лаял. Спокойствие июньского вечера окутало и дружно зазеленевшее поле яровых. «Где может быть Людвикас, — мелькнула мысль, — и что придется сказать матери, если спросит?» Тот буркнул ему, швырнув грабли: «Я в деревню побежал». — «Еще не вечер, Людвикас». — «Ты думаешь, только вечером девчонки ждут?» — «Послушай, Людвис, ты бы лучше…» — «Деревенские девчонки ласковые. И не говори, что сам этого не знаешь». — «Все-таки, Людвис…» — Каролису, как старшему брату, хотелось удержать Людвикаса, ведь не пристало образованному связываться с деревенскими девчонками. «Что люди подумают, что мать? Может, мать и чувствует что-то, хотя и помалкивает покамест. Людвикас не первый раз вот так куда-то убегает, и все с шуточками да прибауточками. Наконец, ты же не ветрогон какой-то, ведь деревенская девушка тоже человек, зачем ее обольщать, а то и — не приведи господи — опозорить. Кто виноват? Людвикас Йотаута, этот учитель, совратил. Правда, Людвикас, лучше уж ты в тех краях осмотрись, там тоже девок хватает. Все ж подальше от дома, от родителей да соседей. Видать, и там не очень-то с руки. Там твои ученики да родители твоих учеников. Нет, нет, ей-богу, нехорошо получается, брат. А может, мать нас для того и позвала, чтоб сказать свое слово?»

— Людвикас где?

Кулак Каролиса разжался. Да, Людвис, плохо твое дело…

— Мне руку больно, — жалуется Саулюс. — Я все просил и просил, чтоб не сжимал так, а он не слышит.

Но и мать не слышит Саулюса, она ждет ответа Каролиса, смотрит на него в упор, словно пытаясь угадать, не сговорились ли братья.

— Скоро должен вернуться. Его приятель на каникулы приехал.

— Людвикас работу бросил и ушел болтать с приятелем?

— Мы уже догребаем.

— А кто на гумно свезет?

Каролис только теперь видит возле гумна запряженных в телегу лошадей. Но это не сноповозка, а лошади, оставленные без присмотра, не разнузданные, щиплют траву на лужайке, позванивают удилами. Он вспоминает, что отец утром отправился на базар. Но где же сам отец?

Поймав взгляд Каролиса, мать говорит:

— Подойди поближе и полюбуйся.

Она идет первой, Каролис — за ней.

— Вот! — говорит мать, презрительно кивнув на возок.

На охапке увядшего клевера (утром Каролис накосил целую охапку росистых стеблей и бросил в возок) лежит отец — Казимерас Йотаута. Деревянная нога упирается в доску днища, ладони аккуратно подложены под щеку, лицо прикрыто шапкой от назойливых мух. Спит безмятежно, даже похрапывает.

— Стыд и срам! — говорит мать, но Каролису беззаботный сон отца кажется прекрасным, и он улыбается. — Срам! — голос матери суров, и Каролис понимает: надо что-то делать, надо будить отца, пускай встанет, пускай скажет что-нибудь или выслушает мать.