Сойди с дороги, сойди, приказывает себе Кристина, однако остается стоять на месте, а вихри, поднятые проносящимися мимо машинами, развевают полы ее плаща, лохматят волосы, колючими крупицами песка ранят лицо.

Что дальше?

О чем думал Марцелинас, когда вчера вечером стоял здесь, на этой большой дороге, возможно, даже на этом самом месте? Он никогда не говорил Кристине о своей любви; даже сватаясь на Тракайской улице, под дырявым зонтом, в дождь, не сказал: «Я тебя люблю». И не спросил: «Любишь ли ты меня?» Годы совместной жизни соединили их кратчайшими узами, только, увы, не крепчайшими. Не было ли в этих узах нитей, которые выпряло желание Кристины забыть прошлое, вычеркнуть его из памяти, не думать, не думать?.. Ах, и сейчас она предпочла бы не думать… Господи, какое блаженство жить настоящим, в забытьи, во сне, в сладком одиночестве, в котором нет ни вопросов, ни ответов.

Проносятся мимо машины — с гулом, с ревом, со свистом, подобно порывам вихря. В одну сторону, в другую… в одну… в другую…

Кристина спохватывается, что давно уже стоит на обочине, не поднимая руки.

Голосует.

Мимо.

В одну сторону проносятся, в другую…

Дорога широкая, блестит асфальт, исчезая во мраке. Лишь фары то удаляются, то приближаются, то удаляются.

Это шоссе сегодня похитило Паулюса.

На эту дорогу вчера вышел Марцелинас.

У этой дороги Кристина…

А на какой дороге стоит Индре? Никто не отпускал ее из дому, никто не провожал. Куда она держит путь? Что гонит ее, что носит по белу свету? Чего ищет она?

Что нашел на своем пути Данелюс, что нашел Ангел?.. Паулюсов Ангел…

Ты-у-же-не-та… ты-не-та… Вопль флейты и, словно надвигающаяся гроза, грохот тамтамов и кастаньет…

«…присядь на камень, отдохни, я тебе осенней земляники наберу…» Осенней земляники… осенней…

Ты-не-та… ты-не-та…

Взвизгивают тормоза, из-под колес фонтанчиком брызжет грязная вода.

— Вам куда? — раздается мужской голос.

Кристина оглядывается: может, кто-то другой рядом останавливал машину, не она?

— Куда едете? — голос властно напрягается.

Куда едет Кристина? И впрямь, куда она едет? В этот поздний вечер, совершенно одна… А разве не все равно, куда ехать? Мир велик и широк… дорог тьма… Лишь в сказках из двух или трех дорог выбирают одну… Ах, Индре, доченька…

С гулом катится по полям осенний ветер. Небо чуть прояснилось, из-за черной тучи холодно выглянула луна. Осень, мелькает в голове. Завтра — уже осень.

— Оглохли, да?

Кристина чувствует, что она закоченела, ноги — просто лед, на глазах — слезы. «Тетя Гражвиле», — шепчет жалобно, скулит, как обиженная девочка, вспомнившая мать, и сворачивает на утыканную одинокими фонарями старую дорогу. «Тетя Гражвиле…»

Сейчас он, пожалуй, не сказал бы, о чем именно думал, глядя на эти горные хребты. Белое солнце Пиренеев слепило, терпкий дух исходил от чахлой травы и раскаленных утесов; зной обжигал глаза, отяжелевшие веки ныли, а взгляд, словно удирающий от ястреба голубь, метался над корявыми сосенками и запыленными кустами терновника, над красными крышами домишек, уютно расположившихся в долине, над поблескивающей прохладным серебром рекой. Глаз стремился объять как можно больше, даже то, что скрывалось за зубчатой каменистой стеной гор на горизонте. И всплыло воспоминание многолетней давности, между далеким прошлым и этим днем протянулись ниточки, но они путались и рвались. И тогда мелькнула мысль, будто молнией прорезавшая душную мглу: поскорей бы вернуться домой!

«Я хочу домой…»

Что же все-таки напомнило о доме? Почему тоска по нему, казалось, нараставшая с детских дней, пронзила сейчас не только сердце — обожгла все тело?

«Я хочу домой…»

— Саулюс!

Голос прилетел от бетонной стоянки автомобилей, растворился в мерцающем воздухе. Чужой голос, произнесший его имя. Ведь оставалось одно лишь слово, заслонившее все другие, — «домой!».

«Я хочу домой…»

— Саулюс, поехали!

Он сделал шаг в сторону, медленно повернулся.

Все уже сидели в автомобиле. Саулюс устроился рядом с Беатой.

— Aš noriu namo[2], — сказал он по-литовски. Никто не понял; Беата покосилась на него с любопытством, тронула за руку. Руку Саулюс отнял; когда заворчал двигатель, посмотрел в окно и прочитал на белой стене дома: BAR IBARDIN EN ESPAÑA. Он вспомнил, что купил сувенир, безделушку. Достал из кармана пестрый бумажный мешочек с миниатюрной каравеллой, поставил ее на ладонь. И так ехал, глядя на нее, как на игрушку ребячьих лет.

Саулюс сжал пальцы, острые мачты и надутые ветром металлические паруса каравеллы вонзились в ладонь. Но боли он не почувствовал…

Не раз он ездил по Советскому Союзу и зарубежным странам — проводил в поездках по месяцу, а то и больше, но никогда еще так остро не скучал по дому. Самое странное, что это случилось с ним в час, когда реальность опередила мечту, — ведь он никогда не надеялся увидеть Пиренеи, окинуть взором эту каменистую страну, о которой ему было известно не только из книг. Еще ребенком он узнал: «Здесь люди бедствуют, но крови они горячей и все как один сражаются за Республику…» Подростком Саулюс, тайком достав из маминого сундука письмо, прочитал эти слова, и далекая жизнь показалась ему сказкой. И вот сейчас они снова мелькнули в памяти, когда он оказался лицом к лицу с этими горными хребтами, с Испанией. Подумал, что надо бы сделать хоть несколько набросков, но не мог оторвать взгляда от гор, да и слишком уж он был взбудоражен. А поздним вечером, валяясь в изнеможении в номере «Континенталя» и не засыпая, решил, что это стремление домой — не что иное, как желание побыстрее засесть за работу. Подумал и о Дагне. Соскучился; казалось, он в чем-то провинился перед ней; наверно, мало уделяет внимания, слишком часто закрывается у себя в мастерской, не находит минуты, чтобы поговорить по-человечески, просто посидеть вместе. С друзьями и то больше времени проводит. Конечно, виноват; вернется — все начнет сначала. Почему — все сначала? Он испугался этой мысли. Но ведь начнется новый этап и в его творчестве и в жизни. Саулюс верил в это. Да, новый этап! Должен же он быть хоть когда-нибудь. Революции, перевороты потрясают не только государства, но и людей. Саулюсу казалось, что этот час уже близок. Неизбежно дрогнет фундамент крохотного государства его «я». Он снова вспомнил жену, так отчетливо увидел, что захотелось лечь с ней на эту широкую кровать из черного дерева. Перед глазами мелькнула Беата. За последние три дня она стала на удивление близкой, словно он знал ее давно и сюда ехал лишь для того, чтобы встретиться с ней. Почувствовал жаркое прикосновение руки Беаты, ее лукавый взгляд. Забыться… Хоть на минутку забыться. И снова подумал о жене…

Да, да, Саулюс, ты мчался сломя голову, надеясь все начать сначала. В аэропорту даже не заглянул в бар, чтобы выпить бутылку пива. Нетерпеливо ждал такси, и, когда женщина с ребенком села без очереди, ты принялся доказывать, что у нее нет на это права, потому что ребенок не грудной. Потом сам на себя рассердился, что из-за такой чепухи портишь себе настроение. Ведь тебя ждет праздник, праздник возвращения; в комнатах прибрано, в вазах свежие цветы, в холодильнике бутылка сухого вина, торт. Этот вечер будет принадлежать тебе и ей. Хорошо возвращаться, когда знаешь, что тебя ждут. Расставание на неделю или две сдувает пыль повседневности, стирает с лица старые поднадоевшие морщинки и рисует новые, не виденные еще и потому дорогие. Да и сам ты как бы становишься лучше, как в детстве, когда в воскресенье возвращаешься из костела; и другие хорошеют, даже в привычных одеждах выглядят как-то лучше…

Дагна открыла дверь сразу же, — казалось, стояла в прихожей и ждала звонка. На лестничную площадку не выбежала, попятилась на несколько шагов. Саулюс, входя, задел плечом за косяк, пошатнулся, захлопнул за собой дверь. Чемодан с глухим стуком опустился на коврик.