— Вы не устали? — спросил он, когда ему показалось, что уже «уловил тайну».

— Нет. Я просто вспомнила уличных художников. Там за пять марок каждый, кому не лень посидеть десять минут, может получить свой портрет.

Рука Саулюса дрогнула. Во взгляде Дагны, устремленном на вазу с пыльными вербами, он не разглядел ни малейшей иронии. Вся она была на диво естественна, может, простодушна не по годам (родилась-то все-таки еще перед войной).

— Вы сравнили меня с уличным художником?

— Я не хотела…

— Вы увидите… увидите… Еще немножечко терпения, и увидите…

На лбу Саулюса заблестела холодная испарина.

Десять минут спустя он оттолкнул от себя лист картона, вгляделся. Насупленные брови его спрятали глаза — поблескивали только узкие щелки.

— Уже кончили? — спросила Дагна. — Мне пора на вокзал.

Саулюс сидел по-прежнему, положив левую руку на картон…

— Можно посмотреть? — Дагна встала.

Встал и Саулюс, отодрал кнопки, поставил у стены картон, и квадрат белой бумаги вдруг решительным жестом разорвал пополам. Сложил оба куска, рванул еще раз и швырнул на пол.

— Все, — сказал глухо и устало.

Дагна стояла, потеряв дар речи; Саулюс отвернулся к стене.

— Все! — крикнул.

Когда обернулся, Дагны в комнате уже не было.

Он валялся на диване, заложив руки под голову и зажмурившись, казалось, плыл сквозь черную мглу или густой туман; он задыхался, в груди стало тесно. Это была катастрофа, первая такая ужасная, и Дагна, ее целомудренная близость были здесь действительно ни при чем. Ведь сколько девушек перебывало в его мастерской, сколько позировало, и Саулюс всегда чувствовал, что восседает на троне, всегда оставался высокомерным победителем. Почему сегодня, едва в мастерскую вошла Дагна, с ним что-то случилось? А может, уже тогда, в художественном салоне?..

Саулюс вскочил, набросил пальто и выбежал в дверь. Когда, остановив такси, примчался на вокзал, поезд уже успел уехать. Поглазев на уходящие вдаль рельсы, решился на новый шаг.

Таксист оправдывался, что дорога мокрая и он не может ехать быстро, а главное — не желает иметь дело с гаишниками, но когда Саулюс сунул ему в ладонь крупную купюру и сказал, что это только аванс, стрелка спидометра сразу легла набок.

На перрон Каунасского вокзала Саулюс вбежал в ту минуту, когда из громкоговорителя раздался простуженный женский голос: «Пассажирский поезд Вильнюс — Каунас прибыл…» Посыпались люди, в толчее мелькали лица. Саулюс озирался, привстав на цыпочки, бросался из стороны в сторону. И лишь когда толпа поредела, он увидел такую знакомую фигуру и легкую походку.

— Дагна!

Она, словно ждала, что он будет ее здесь встречать, подняла на него прозрачные и открытые глаза.

— Дагна, — повторил Саулюс.

…Невидимая рука срывает с глаз повязку, и Саулюс осматривается, взгляд утыкается в почтовый индекс, крупно написанный на стене.

— Почему не соединяете? — облокачивается на дощатую перегородку. — Я же просил срочно.

Женщина дописывает на голубом графленом листе какие-то цифры, аккуратно откладывает в сторону папку, сдувает со стекла крошки резинки.

— Сейчас наведем справки.

Она набирает номер, ждет минутку, дзинькает аппарат, опять набирает.

— Человек уже полчаса ждет, — напоминает она.

— Сорок минут, — уточняет Саулюс.

— Соединяют, ждите.

Наверное, в этот миг звонит телефон в гостиной, Дагна подбегает и снимает трубку. Она давно ждала этого звонка, думала о нем, пребывая в неопределенности. Может, даже приятелей обзвонила, искала. «С вами говорит Пренай…» — слышит она в трубке, придвигает кресло и садится на ручку, потому что трудно ждать стоя. Ведь всегда приходится ждать, хотя и сообщили, что соединяют. В век техники вечные неполадки с техникой. Она кричит: «Алло! Алло!» Саулюсу чудится, что он уже слышит ее далекий голос. Он ответит. Это я, скажет, я сейчас вернусь, Дагна… Автобус уходит… Когда же уходит автобус? Он проезжает здесь под вечер… Сбегать бы на другую сторону улицы и посмотреть… Нет, он должен ждать. Сегодня вечером я буду дома, скажет. И все. Хоть бы пешком пришлось идти, в этот вечер он будет в Вильнюсе, возьмет Дагнины руки в свои и скажет негромко: «Я-то знал…»

— Абонент не отвечает.

Саулюс озирается, словно эти слова предназначаются кому-то другому.

— Вы мне?

— Да, не отвечает.

— Не может быть!

— Я вам говорю: не от-ве-ча-ет!

По цементным стертым ступенькам он спускается на пыльную тропу, по обеим сторонам которой растут желтые цветы, на омертвелых ногах выходит на дорогу, вспоминает оставленный под забором велосипед, возвращается.

Нету, произносит в мыслях, ее нет.

— Мама, я твой велосипед брал, — говорит, проезжая мимо веранды, на которой в кресле сидит мать.

Вернувшись от амбарчика, останавливается под кленом, засунув руки в карманы брюк, смотрит на мать. Она раскачивается в кресле, как уставший за долгий век маятник часов.

— Лучше бы пешком прошелся — ноги теперь ноют.

— С отвычки, — говорит мать, повернув лицо к солнцу, клонящемуся на запад и светящему сквозь густую листву клена.

Саулюс ждет, чтобы мать спросила, где он был, по каким делам носился. Конечно, он не скажет правды, но ему хотелось бы, чтоб она спросила. Мать молчит. Неужто она равнодушна к Саулюсу, неужто по сей день не забыла давнишние обиды?

— Отцу скоро сто лет исполнится, мама.

— Я об этом думаю.

— Новый памятник нужен.

— Глыба цемента? Навидалась я их на своем веку.

— Будь я скульптором, мама… Иногда мне кажется, что я не то выбрал…

— Ты своей дорогой шел.

В голосе матери Саулюс слышит укор. Он-то ведь не советовался с родными, какую профессию выбирать, да и смешно было думать, что деревенские могли посоветовать. Это ведь тебе не поле пахать, не рожь сеять. И не кур кормить. Саулюс хочет закричать об этом во все горло, чтоб лопнул нарыв в груди, но берет себя в руки — при чем здесь твоя мать? Ведь не раз ты уже брался за скульптуру. Занимался, мял, засучив рукава, глину, одно время даже уверовал: вот где твое будущее! Эту мысль тебе настойчиво подсказывал твой добрый друг… скульптор Аугустас Ругянис.

— Я приглашу своего друга, скульптора, мама. Он такой памятник отгрохает, что экскурсии сюда будут приезжать.

— Почему ты так ехидно, сын?..

— Ты ведь мечтала о сыне-знаменитости.

— Все вы мои дети. И я всем вам — мать.

Серое небо придавило верхушки лип у забора, и Саулюс волочит ноги по лужайке двора, хочет бежать, но ползет, как избитый пес, боясь споткнуться; раскачивается земля, колышется, будто узенькая кладка через реку. Тяжелы неторопливые слова матери, ее старческое спокойствие и мудрость, за которыми что-то скрывается.

«Хочу что-то вспомнить и никак не могу» — такими странными словами встретила его мать в тот день, когда он впервые привез Дагну на родной хутор. Приехал на какие-то полдня, и, хотя Дагна просила остаться — так ей все здесь понравилось, Саулюс был непреклонен. «Никак не вспомню», — снова сказала мать, пристально вглядываясь в сноху, и эти слова прозвучали зловеще. Саулюс не был суеверен, материнские слова пропустил мимо ушей. Хотел только показать свою жену — через два года после свадьбы: вот она, полюбуйтесь, не думайте, что я такой неудачник, каким меня считали, когда вытурили из дому. Полюбуйтесь и оставайтесь в своей деревне…

Говорят, перебесившийся мужчина, даже самый отъявленный бабник, когда женится, с первого же дня меняет свой образ жизни. Саулюс не любил крайностей. Не собирал коллекции девиц, не кичился перед приятелями своими победами, не хвастал, что встречался с дочкой министра или восходящей кинозвездой. Не давал он себе обетов и женившись на Дагне, хотя и был счастлив, даже как бы опьянел от этого счастья и расхаживал задрав нос, носил свою удачливость как орден и всем демонстрировал. По-прежнему не чурался друзей, тем паче что и сама Дагна в компании чувствовала себя непринужденно, всем с ней было легко, с каждым она находила общий язык. Не один говорил со смехом: «Завидую тебе, Саулюс. Поберегись». А Саулюс острил в ответ: «Кого бог талантом обидел, того красивой женщиной вознаградил». За бокалом вина трепотни хватает. Хватало и приглашений: в один субботний вечер у Вацловаса Йонелюнаса — по случаю открытия персональной выставки, в другой у Альбертаса Бакиса — за бочонком деревенского пива, в третий пригласил Аугустас Ругянис — не в квартиру, а в мастерскую, «обмывать» макет памятника Мартинасу Мажвидасу, только что принятый комиссией. Вот так шли годы. Работа в Художественном училище, где Саулюс преподавал, долгие часы в мастерской на укромной улочке Старого города, вечера с Дагной. Вроде праздничной карусели: мелькают летящие мимо красочные огни, радостно гомонит толпа, сладко кружится голова, ты крепко держишься за перила, и лишь изредка мелькает мысль: не слишком ли долго?.. Не пора ли остановиться и сойти? Но тебя несет, тебя мчит, и ты не в силах устоять перед этим удовольствием, хотя чувствуешь, что не все настоящее, что на лицах — карнавальные маски, гирлянды — бумажные, а улыбки — как на манекенах.