— Только не пускай сюда родню своей матери — они тебя назавтра голышом из ворот выпроводят, — наставлял он Аделе.

— Ах ты, старый лапоть! — услышал эти наставления младший брат Моники Напалис Густас и схватил из угла лопату. — Это земля моей сестры! Мое тут все!

Напалис Густас, ровесник Габрелюса, а может, чуть моложе, даже не побагровев, а посинев от злости, медленно и угрожающе надвигался на свояка покойницы. Но тот все равно размахивал руками:

— Тут тебе ничего не причитается. Все тут Аделюке, дочки Моники. Как она скажет.

— Не соплячке решать. А чтобы ты, старый лапоть, на это добро сел, не позволю. Во, понюхай, чем пахнет, — Густас подставил увесистый кулак.

— Аделюке — моя племянница, и я… я… — петушился старик, однако пятился, ища взглядом своих, а те уже окружали их, надрывая глотки.

Аделе в ужасе запричитала, схватилась руками за голову; мужики малость поостыли, расступились, уселись петь священные псалмы, искоса с неприязнью поглядывали друг на друга. Ночью, когда все затихло, все повалились спать где пришлось, а у гроба остались лишь несколько старух, Аделе подсела в кухне к Габрелюсу, забившемуся в самый угол.

— Спишь?

— Нет. Думаю.

— И я думаю, Габрис. Что теперь будет-то?

— Не знаю. Как ты скажешь.

— Я?

— Ты сейчас хозяйка.

— Я… хозяйка?

— Ты, Аделе. И не забывай об этом.

Назавтра, вернувшись с кладбища, Аделе сказала родне: «Я здесь хозяйка! И чтоб ни соринки никто не унес со двора!» — и велела батраку запереть амбар да хлев. Боже милосердный, какой поднялся гвалт, но Аделе была глуха ко всем оскорбленьям и не сдвинулась с порога кладовой.

Хромой Балнаносис сплюнул посреди двора, топнул здоровой ногой и сказал:

— Чтоб мне сквозь землю — батрак на хозяйстве сядет!

— На-кась выкуси! — погрозил Густас в сторону Габрелюса.

Те, кто не поверил этому, спустя год в одно воскресенье услышали, как пренайский настоятель прелат Швилпа огласил с амвона помолвку Габрелюса Йотауты и Аделе Балнаносите.

В то же воскресенье у церковных ворот, облокотившись о каменную ограду, стоял дюжий парень с небритым лицом. Когда Габрелюс и Аделе вышли из костела (дом и все запертые на амбарные замки двери охранял нанятый подпасок), он шагнул им навстречу.

— Густас… — прошептала Аделе, и зря — Габрелюс запомнил его и уже знал, что брат Моники Балнаносене не просто полюбоваться на них пришел.

Напалис Густас засунул руки в карманы пиджака, будто пудовые гири опустил, — полы повисли до самых колен, а тяжесть эта согнула его плечи.

— Вот кто мою сестру в могилу… — зашевелились, приоткрылись онемевшие губы. — А теперь и землю… Моей сестры земля! Моей! Не порадуешься!

Габрелюс глаз не мог оторвать от завораживающего взгляда Густаса, рта не мог раскрыть, а когда Густас, круто повернувшись, ушел, долго не мог двинуться с места, торчал, словно ноги приросли к булыжнику площади.

Сидя рядом с Аделе, под громыханье колес по булыжнику городка, думал: «Я ведь правда пальцем не тронул Балнаносене… вечный ей упокой… Нет, я же не… Так господь определил… Я и ксендзу на исповеди сказал. А он обругал еще: раз не ты, то зачем рассказываешь! И откуда это беспокойство берется, сам не знаю, но… пальцем ведь не тронул… и пускай Густас не думает…»

Улетела вдаль захолустная жемайтийская деревушка над речкой Вардува, все глубже погружались в небытие родители и братья, прекрасные мечты паутиной повисли на колючем жнивье осени. Он любил Аделе и сам был любим — разве этого мало?

Так пробежал год, другой, и прелат Швилпа в метрической книге костела вписал: «Йотаута Миколас, родившийся восемнадцатого июня тысяча восемьсот семьдесят первого года от Рождества Христова…» Это было воскресенье, полдень, время обедни, и повивальная бабка, перекрестив младенца да перекрестившись сама, сказала:

— Ксендзом будет.

Габрелюс внес в избу тайком сделанную колыбель, повесил под балкой возле кровати роженицы.

— Сойдет? — лукаво улыбнулся.

Аккуратно сплетенная из лыка, разрисованная лесными птичками, с мельничкой в одном конце и трещоткой в другом, колыбель казалась живой, поющей и летящей. Деревенские бабы приходили взглянуть не столько на младенца, сколько на дело рук Габрелюса, на чудо-колыбель.

Аделе была счастлива. А Габрелюс не забыл слов повитухи: ксендзом будет. Оглянуться не успел, как пробежали еще четыре года, и рука того же самого прелата вывела в церковных книгах новую запись: «Йотаута Казимерас…» Габрелюс решил по-хозяйски: этому землю пахать, а тому науки постигать; из меня ничего не вышло, то хоть старшего сына в люди пущу.

Габрелюс жил детьми. Едва старший подрос, осенью, еще до морозов, взял его от стада и увез в Пренай. «Учись, сынок, ксендзом будешь», — сказала, провожая его, мать. Ребенок верил — будет ксендзом; он хотел быть ксендзом и разгуливать в длинной черной одежде, но заплакал, что приходится покидать дом. И совсем позорно заревел через год, пожаловался, что боится учителя, который сечет розгами, не дает слова сказать по-литовски. Лишь отцовский ремень заставил его тогда сесть на телегу. Но Габрелюс не только от сына слышал эту жалобу. Знал решение людей: не пускать детей в «школу москалей»; пускай лучше сидят дома да учатся грамоте по молитвеннику, мать сама буквы покажет. Сосед Крувялис, с которым они сошлись поближе, однажды не вытерпел и посмеялся: «Никак москаля хочешь из ребенка сделать?» — «Думаешь, не понимаю? — горько, ничуть не обидевшись, покачал головой Габрелюс. — А куда его еще пустишь? Кто учить-то будет?» Крувялис огляделся и прошептал: «К Бальчюнасам учитель приблудился. Детей собирает, по-литовски их учить будет…» Габрелюс покачал головой: «Не то, сосед…» — «Как знаешь. Я сказал, ты не слышал, Габрис…»

Субботним вечером пришел этот учитель. Он оказался человеком пожилым, осунувшимся; ноги до самых колен обмотаны белыми холщовыми онучами, кожанцы, рваная сермяга с обвисшим капюшоном мешком топорщилась на спине. Потоптался у двери, смахнул с буйной бороды тающие снежинки. Заговорил о зиме, о заметенных сугробами дорогах, о волчьих следах возле хлевов и отелившейся прошлой ночью корове Бальчюнаса.

Габрелюс сидел у окна, слушал рассказы гостя, вставлял слово-другое, потом подумал, что пора кормить скотину, уже смеркается. Когда Аделе с ребенком вышла в дверь, гость придвинул я к нему поближе. Габрелюс поймал его внимательный взгляд, и руки сразу же повисли, будто подрубленные.

— Йотаута? Габрелюс? — тихонько спросил человек.

— Он самый…

— Не узнаешь? — Человек еще ближе придвинулся к свету, глаза живо блеснули, заросшее бородой лицо помолодело — двух десятилетий как не бывало.

— Йокубас? Йокубас Либанскис?!

Йотаута огляделся; эта фамилия вызвала страх, неуверенность: не ошибся ли он, может ли быть такое? Но и впрямь… Прохладные пальцы Йокубаса Либанскиса сжали руку Габрелюса.

— Две недели назад слышу — рядом сосед Йотаута. На другой день опять слышу — Габрелюс. В окно увидел… Он самый. Точно.

— Почему же ты медлил, Йокубас?

— Ах, Габрелюс. Я уж хотел бросить Лепалотас и податься в другие края. Но потом думаю: от человека убегать? Ведь мы одних корней.

— Не верится, что ты жив, Йокубас.

Либанскис покачал головой:

— Собаке и то не пожелал бы такой доли. Меня поймали, сунули в кутузку, а потом по этапу в Сибирь. Не спрашивай, Габрелюс, ох не спрашивай, сколько горя я там хлебнул. Слава богу, что через десять лет вырвался. Не мог без родного края. В Вильнюсе не застал родителей в живых и подался в люди. Я им нужен, знаю. У тебя иначе все сложилось, Габрелюс.

Йотаута не понял, искренне ли сказал так Йокубас или со скрытым укором.

— Не говори, и я всего хлебнул, — торопливо ответил он.

Оба замолчали, словно вдруг не хватило слов.

— Надеюсь, ты хоть не забыл, за что мы тогда боролись? — снова уставились на него глаза Йокубаса. — Люди землю получили, но всю ли? Поместья как были, так и остались. А люди разве свободны? Еще тяжелее цепи теперь на них. Задыхаемся мы, Габрелюс, задыхаемся.