Наверно, уже ушли, думает он и, словно подталкиваемый невидимой рукой, снова подходит к окну.

Девушка пятится медленно, боясь отвернуться. А может, просто хочет видеть только его одного, никого больше, только его. Парень, прислонившись спиной к фонарю, заломив одну руку за спину, держится за него; вот-вот не выдержит, бросится за ней. Девушка наконец-то исчезает в подъезде. Парень все еще смотрит, ждет — вдруг появится, вдруг выглянет опять…

«Все сплошная глупость», — определяет Саулюс бесстрастно, внезапно забыв, о чем думал несколько секунд назад, забыв про парня, девушку и про их любовь. Глупость, отзывается эхо в подсознании; его охватывает неимоверная усталость, густой туман заволакивает глаза. Он ищет, за что бы ухватиться или где присесть, озираясь в гостиной, как в чужой комнате, в которую неведомо как угодил — один, совершенно один; может, приятели выкинули шутку — принесли спящего и оставили, а сами спрятались; на ковре валяется газета, у стены распахнутый чемодан, виден угол платка в крупных красных розах, с длинной бахромой, и зеленые туфельки валяются у двери, и помятый пиджак брошен на кресло, змеей изогнулся под столом галстук… Где же он? Неужели у себя… один?.. Неужели это он всю ночь не сомкнул глаз? Ждал телефонного звонка, ждал щелчка дверного замка, ждал, что, запыхавшись, влетит Дагна и скажет: «У портнихи задержалась. Троллейбусы так редко вечером ходят…» И Саулюс посмеется над собой: это была просто шутка, как он мог поверить… то есть не верить Дагне… Он вслушивался в ночную тишину, растянувшись на кровати, глядя в потолок, освещенный дворовым фонарем, успокаивал себя, убаюкивал, как ребенка. Услышав шаги на улице, он вскочил, словно подброшенный пружиной, кинулся к открытому окну, прильнул к портьере — чтобы не заметила, чтобы не подумала, что не спит, — вгляделся в приближающуюся женщину. Сердце колотилось, казалось, выскочит из груди в окно и разобьется, будто хрустальная ваза. Бросило в озноб — не Дагна. Не Дагнины шаги — он ведь хорошо знает это дробное цоканье каблучков, напоминающее звуки кастаньет. И походка не Дагнина, она идет легко, кажется едва касаясь ногами земли. И всегда она прямая, гордая. Нет, нет; завернула во второй подъезд. Неужели это правда? Неужели она сегодня не вернется? А завтра, послезавтра? Саулюс примостился на краешке кровати, долго сидел так, уже не чувствуя себя, ни о чем не думая. Как человек после пытки, он стал ко всему равнодушен, в голове — мучительный звон. Примерно через полчаса снова зашелестели шаги, и он притаился за портьерой. И это тоже была не Дагна.

Когда под утро посерело небо и на улице загудели ранние машины, Саулюс впервые подумал: может, она всю эту ночь в объятиях другого? Веселится с другим и смеется над тобой? Смеется открыто, оба смеются, хмелея от победного торжества, преодолев старые предрассудки во имя нового счастья… И ему стало страшно, он все увидел явственно, до мельчайших бесстыдных подробностей… Застонал, уткнувшись лицом в подушку, и повторял не переставая: нет, нет, нет… Тысячу раз произнес это магическое словечко — нет, нет, нет, нет, но оно было бессильно вышибить из головы эту страшную мысль, и чужой голос все время настырно шепотом отвечал: да, да, да… да…

Он постоял на балконе, вдохнул утреннюю свежесть и почувствовал, что может рассуждать спокойнее. Кто она была для тебя, Дагна? Домохозяйка, уютно обставившая квартиру, вкусно готовившая и следившая за тем, чтобы твое белье было чистым и носки постираны? Покладистая, привычная женщина в постели? Казалось, так и должно быть, так положено, такие у Дагны обязанности. А какие были у тебя обязанности перед Дагной? Вспомни, ты даже в свадебную ночь сразу же заснул; когда Дагна сказала, что не сомкнула глаз, ты ласково рассмеялся: «Привыкнешь». А теперь сам привыкай, Саулюс Йотаута. Придется привыкать, он растянул губы в улыбке; это было лишь жалкое самоутешение.

— Привыкнешь, — говорит Саулюс, устало положив руки на колени и прислонившись к спинке дивана. — Человек ко всему быстро привыкает — и к теплому, и к холодному. — Он молчит, думает о чем-то. — Нет, нет… Не ко всему привыкают…

Трезвон телефона словно автоматная очередь. В первый миг Саулюс не осознает, что случилось, он ведь забыл, что сидит один в комнате, что нет Дагны, что вообще… ну, вообще-то ничего такого не случилось, или случилось где-то… где-то… слышал, об этом рассказывали, но сейчас толком не помнит, да это и неважно… Но второй звонок, долгий и спокойный, возвращает Саулюса в его квартиру и в его одиночество. Пробуждается надежда, настоящая, без всяких сомнений, и Саулюс радостно озирается, как бы ищет взглядом сомневающихся, которым мог бы твердо, с торжеством сказать: «Вот! Не говорил я? Вот она! А вы не верили! Вы уже хотели всему миру растрезвонить… Ха-ха!»

Хватает телефонную трубку, снимает с рычага.

Рука немеет.

Ухмыляется приоткрытый чемодан, пляшут зеленые туфельки, купленные в Париже за девяносто франков.

Да, да, — успокаивает надежда.

Нет, нет, — мучительно пронзает сомнение.

Прижимает трубку к уху.

— Товарищ Йотаута? Вот повезло — застал. Это директор.

Саулюс прислонился к стене. Хочет сглотнуть слюну, но она липкая, вязнет во рту словно клей.

— Как поездка?

— Вернулся.

— В самое время, товарищ Йотаута. В самое время вернулся. Такое дело, сразу говорю. Хотя уже конец учебного года, но вышестоящие не отдыхают. После воскресенья ждем комиссию, эстетическое воспитание прочешут и так далее… В понедельник в девять утра в моем кабинете…

— Вы меня отпустили на летние каникулы.

— Поэтому я лично и звоню, товарищ Йотаута. Отменяю приказ. Страда. Не можем показаться лишь бы как. Документация у тебя наверняка запущена.

— Наверно. Для меня всегда эти бумажки…

— Вот видишь, видишь! Значит, в понедельник, в девять ноль-ноль. Посоветуемся, что кому делать, как встретим и так далее. Ты, товарищ Йотаута, поделишься впечатлениями о поездке, и нам и гостям расскажешь…

— Не знаю…

— Чего не знаешь, товарищ Йотаута?

— Не знаю, смогу ли…

— Расскажешь, как они там живут, о вырождении искусства и так далее. Будь здоров.

Саулюс устало садится. В голове не затихает неприятно пронзительный, властный голос директора школы, который ворвался так неожиданно, оглушил, словно раскаты грома, и замолк; только звон в ушах, убивающий мысли, желание думать.

Когда через полчаса снова звонит телефон, Саулюс не поднимает трубки. Директор еще о чем-то вспомнил, скажет… прикажет… И так далее и так далее… Но телефон трезвонит опять. А вдруг? Вдруг Дагна? Вскочив, бросается к трубке.

— С приездом, Саулюс.

«Чего я жду?.. Не надо ждать, Саулюс. Не дождешься этого звонка, нет, нет…»

— Кручу, кручу, — никто не отвечает.

«Не дождешься… не жди…»

— Черт возьми! Может, это не ты, Саулюс? Чего молчишь? Салют!

Не узнать Альбертаса Бакиса просто невозможно. Его трескучий выговор, потоком льющиеся слова завязли в памяти еще с института. Саулюс повесил бы трубку, но приятель черт-те что подумает. А что отвечать, о чем говорить, когда все так…

— Алло! Язык проглотил, что ли, или французы тебя лягушками перекормили?

— Разбудил ты меня, я еще не в себе, — неумело оправдывается Саулюс. — А ты в веселом настроении…

— Есть причина. Знаешь, надевай фрак и жми сюда.

— По какому случаю, Альбертас? И куда?

— Приедешь — узнаешь. Это и тебя касается. Жду в «Неринге».

— Послушай, Альбертас… — Саулюс, конечно, хотел бы сходить, посидеть с приятелями, но он еще не решил, не знает, что ответить; нет, лучше никуда носу не совать; сидеть и ждать… Чего ждать-то?

— Сейчас ровно час. Через полчаса. Договорились?

— Альбертас…

— Все. Вешаю трубку.

И Саулюсу начинает казаться, что Альбертас молодец, догадался в самое время позвонить. Ведь человеку надо поесть, а он-то со вчерашнего обеда крошки во рту не держал. Конечно, холодильник не пустует. Перед тем как уйти, Дагна наверняка не забыла накупить всякой всячины. Она всегда была заботливой и хорошей хозяйкой, любила порядок. И в квартире навела лоск, пыль с мебели вытерла, цветы в воду поставила. Как будто убежала на рынок или к соседке полистать новый журнал мод…