— Нам пора?
— Так точно, — кельнер выпрямился как солдат, и банкнот исчез в его ладони.
— Хотела бы как-нибудь посидеть здесь спокойно, — Кристина сказала это даже чуть мечтательно.
— Это нетрудно, — ответил Паулюс.
— Увы, не для меня.
Молча допили кофе.
— Надо чаще вспоминать Вангай. Надолго приехала?
Кристина растерялась. Она просто не узнавала голоса Паулюса, его теплого открытого взгляда.
Когда они шли мимо столов, на которых теперь красовались хорошо подрумяненные, лоснящиеся жиром поросята с зелеными пучками петрушки в рыльцах, с Паулюсом, не спуская взгляда с Кристины, заговорила пышнотелая хозяйка «Затишья»:
— Как провели время, учитель?
Паулюс задел стул. Высокий дубовый стул громыхнул, по всему залу пронесся гул.
— Не забывайте нас, учитель.
Плечистый здоровяк распахнул дверь, вежливо пожелал счастливого пути. И бдительный пес не вскочил, не загремел цепью — радушно провожал их, глядя волчьими глазами, пока они удалялись по тропе, мощенной дубовыми чурками. Кристина обернулась, посмотрела на замок под сенью вековых дубов и криво усмехнулась:
— Какой дурак сказал, что мы не черпаем из прошлого.
Паулюс не обернулся, изредка останавливаясь, он спускался по лестнице. Кристина догнала его, кончиками пальцев коснулась его локтя, словно желая опереться, и почувствовала, как обмякла рука Паулюса.
Когда автомобиль уже медленно катил по дорожке через лес, Паулюс сказал:
— Ты мне так и не ответила — надолго к нам?
Кристина сжала губы, чтобы не сорвались слова, о которых потом пожалеешь. Лучше помолчит, ведь истинная же правда — она не знает, что ждет ее завтра или послезавтра. Зачем она приехала в Вангай? Зачем?
— Не только «Затишье» — в округе много любопытного, стоит посмотреть. На отсутствие инициативы мы никогда не жаловались, всё стремились быть первыми. Даже тогда… в наше время.
Ах ты господи, как он сказал… какая сладость в этих словах.
— В наше время? — переспросила Кристина, вслушиваясь в звучание этих слов. Ждала, не повторит ли Паулюс их еще раз.
— Помнишь тогдашних руководителей Вангая? Особенно того, которого все величали Головой?
— Помню смутно.
— О, это был боевой мужик. Будем рубить сплеча — любил приговаривать. Ну и махал направо и налево. И все ради лучезарных идеалов. Пройдет год-другой, все изменится неузнаваемо! — кричал с трибуны. И впрямь, через год-другой мы не узнали город — не только новые дома, но и новые названия улиц. Не узнали каменную синагогу. Не узнали площадь Свободы — ее не только перекрестили, поставили на ней цементный постамент, водрузили на него медведя да покрасили в белый цвет. «Знаешь, где белые медведи живут?» — спрашивал Голова при случае. А когда упразднили Вангайский район, заметался Голова, стал ездить к вышестоящим, жалобы строчил, и ничего. Лет десять колхозом поруководил, правда, но и там с кулаками… В Шанхае особняк отгрохал, рядышком — теплица. Цветы теперь выращивает, возит на базар. Смирный дяденька, детям и внукам помогает материально.
— Почему ты рассказываешь мне эту историю?
— Это история бывших.
— Бывших?
— Иногда на лавочке в скверике можно увидеть трех или четырех стариков. Это экс-головы. О чем они толкуют, не знаю, но каждый наверняка начинает так: «Когда я был…»
— И товарищ Думсене с ними сидит?
— Не замечал. Но она бы украсила эту теплую компанию.
— Ты безжалостен, Паулюс.
— Конечно, приходит время, и все мы становимся бывшими. Только не на одну лавочку садимся.
— А вдруг рядом с тобой присядет твой бывший ученик?
— Когда-то я прикинул, что преподавал чуть ли не трем тысячам ребятишек. Из них вышло пять докторов наук, тринадцать кандидатов, два художника, семь журналистов. А сколько инженеров, рабочих, педагогов! А вот этой весной получил письмо: «Учитель, я вспомнил вас. Мне дали семь лет. Стыдно вам писать…» Съездил к нему, потолковали. Раз уж вспомнил меня…
Дорожка бежала через пустое вспаханное поле, приближалась лента асфальта, обсаженная вековыми тополями. Паулюс притормозил, а на перекрестке вдруг выросла оранжевая машина ГАИ с мигалкой, и на проселок одна за другой стали сворачивать «Волги». Кристина глядела на несущуюся мимо кавалькаду, видела веселые, раскрасневшиеся от речей лица, пышные женские прически, казалось, еще поблескивающие капельками лака.
В последней «Волге» — в шестой или седьмой — Кристина заметила Виргинию. Она сидела сзади, у окна, придерживала откинутой рукой волосы и смеялась. Кристине показалось, что она даже ее смех расслышала. Наверху блаженства, что не забыли, отобрали, удостоили. Наверняка толкнет застольную речь, предложит тост за нашу женщину, которая… которой… которую… По очереди на все падежи просклоняет и захмелеет от аплодисментов.
— Бьюсь об заклад — никто из них сейчас не думает, что когда-нибудь станет бывшим и усядется на лавочке в скверике, — сказал Паулюс, въехав на широкую автостраду.
— Разве обязательно думать об этом уже сейчас?
— Кто живет только этим днем, конечно, не задумывается о будущем. Говорить-то о нем говорит, может, каждый день этим словом жонглирует, но и пальцем не шевельнет, чтобы сбросить свою скорлупу, вызволить свою душонку и хоть разик увидеть ее голенькой.
— Не каждый человек способен пойти на очную ставку со своей душой.
— Да, для этого нужна смелость, невероятная смелость. — Он помолчал. — Я тебе рассказывал об Ангеле. Он умел заглянуть в себя, его ждало необычайное будущее.
Кристина вдруг вспомнила давнишний рассказ Марцелинаса о том, что когда он был ребенком, все считали, что у него необычайные способности, и пророчили ему великое будущее. Отчетливо увидела его — замотанного, совсем сникшего.
— Ты хотел, чтобы Ангел побыстрей получил аттестат зрелости, поскорей окончил университет. А что он может слишком рано разочароваться в жизни, не подумал?
Паулюс понял намек Кристины, его глаза безжалостно блеснули:
— Ты имеешь в виду, что диплом сам по себе не даст положения, не принесет богатства?
Дребезжащая легковушка, казалось, вот-вот разлетится на части. Кристина кончиками пальцев легонько коснулась руки Паулюса, сжимавшей руль.
— Не лети.
— Виноват, Криста, — он нажал на тормоза. — Виноват.
Автомобиль прильнул к кювету, остановился. Руки Паулюса бессильно лежали на коленях, только глаза все еще глядели вперед.
— В чем ты себя обвиняешь, Паулюс? — повернувшись к нему, прошептала Кристина.
— Минутами мне кажется, что это я подтолкнул Ангела… Я ведь первый стал ему твердить о совершенстве. Не только о научных знаниях, о систематическом их накоплении. Я говорил ему о духовном совершенстве, о самонаблюдении и самопожертвовании. Говорил, как надо побеждать себя, как физические силы нацелить на раскрепощение духа. На его хрупкие плечи взвалил бремя, какое и взрослому не под силу.
Паулюс по-прежнему смотрел на дорогу, словно был один, говорил так, словно Кристина сидела где-то очень далеко и вряд ли могла его слышать.
— Я считал, что много ему даю. Я все требовал, требовал, забывая предупредить, поостеречь… Иногда мы отваживаемся сооружать высокое прекрасное здание, забыв про фундамент.
Кристина как-то вдруг обессилела. Вспомнилась Индре, ее сдерживаемое колючее горе, всплыло ясно лицо Данаса, в ушах затрепетали флейты, зарокотали барабаны, но тут же все пропало, замолкло, она глядела на руки Паулюса, какие-то нежные, в сетке голубых прожилок, очень хотела взять их, погладить, но не посмела. Не знала и что сказать, какие слова найти, чтоб не ранить. Молчала в оцепенении, и тревога Паулюса, казалось, стекала в нее, в ее открытое, все принимающее сердце. Неужели он не чувствует этих таинственных токов, неужели ему ничуть не полегчало?
Навстречу летели машины, над далекой полоской горизонта светило мглистое солнце. В автомобиле стало душно, Паулюс опустил стекло, завел двигатель.
Пятнадцать минут спустя они въехали в Вангай.
