Едва посадили картошку (Матильда пахала, внучки в борозду швыряли), пришла весточка от Каролиса. Письмо было коротенькое, но полное тоски по дому. Ни словом не обмолвился, тяжела ли доля заключенного. Не охал, не жаловался, и Юлия эти умолчания поняла по-своему. «Были бы все вместе, — говорила, — чего еще желать-то! Везде хлеб с корочкой, потом да слезами подсоленной. И ему легче было бы, Каролису, и нам. Девочки вы мои, сиротушки, когда нас отец проведает, когда за стол сядет», — запричитала, прижимая к себе дочурок да косясь исподлобья на свекровь.

Сноха поправлялась медленно и лишь перед сенокосом наконец-то встала на ноги, вышла в огород, окучила борозду картошки. Матильда запрещала: «Слишком не старайся, привыкай помаленьку, чтоб опять не захворать». Запрещать-то запрещала, а сама думала: «Господи, как нужна ее помощь, пускай шевелится помаленьку, пускай побольше на дворе бывает, ведь и здоровый может хворь подцепить, думая об одном и том же да не вставая с постели. Хоть и неважная из Юлии помощница, но все ж кое-что».

Попросила Крувялиса, чтоб отбил косу.

— Что будешь с косой делать, соседка?

— Накошу травы по берегам речки, корова не будет зимой мычать некормленая.

— А сумеешь ли?

— Никто не родился умеючим, попробую.

— Это мужская работа, может, я когда покошу, улучив минуту.

— Спасибо, ты мне лучше косу отбей.

— Раз уж так хочешь… Иди в избу, с моей бабой потолкуешь.

— Нет, я лучше посмотрю, может, другой раз сама отобью.

— Ах, Йотаутене, соседка, ты всегда была такая…

— Какой жизнь меня сделала, такая и есть.

— Так вот, я и говорю, только где мой молоточек…

Она уселась рядышком на бревнышко и глядела, как Крувялис аккуратно положил косу на согнутую левую руку, пальцами крепко взял за обушок, положил лезвие на бабку и медленно, спокойно принялся отбивать молоточком. Громко звенела отбиваемая коса, отразившееся от гумна эхо повторяло удары, лезвие медленно ползло по бабке. Двор заполнили тени, в поле замычала корова, и Матильда подумала, что пора доить. А может, Юлия подоит, хотя она и редко берет подойник, сосцы тугие, говорит, руки немеют. Пускай хоть ужин приготовит, для свиней ботвы нарвет, с другими работами сама Матильда управится, коса уже отбита наполовину, дело это нехитрое — стук-постук. Если бы хоть раз пригляделась хорошенько, как Каролис или Казимерас постукивал на крыльце амбара, разве теперь теряла бы время ради такой чепухи. Стук-постук…

— Может, насадить косу, соседка?

— Насади. Чтоб только криво не сидела.

— Сделаю как положено, будь спокойна.

Матильда поблагодарила Крувялиса и осторожно, обеими руками взяла косу.

— Ничего не слыхала?

— А что?

— Тебе ничего еще не говорили? В твоем хлеву конеферму собираются разместить.

— Если надо будет, спросят у меня.

— Хлев не твой, пойми, казенный. Меня в конюхи звали. Как ты думаешь, браться или нет?

Матильда подняла косу, шагнула к воротам.

— Если лошади нравятся, берись.

— Думаю, какой с этого толк. Новый председатель зубы заговаривать умеет; только если спросишь, что за трудодни получим, сердится. А тут, видишь ли, соседка, дом недалеко, может, и ничего будет.

— Мне хлева не жалко, — сказала Матильда.

Она уже косила, когда прискакал верхом новый председатель колхоза, присланный из волости, мужчина в самом соку, с красным свекольным лицом, с черными усиками под носом. Подивился, что в колхозные времена женщина косой машет. Мужчины, дескать, накосят, за трудодни выделим.

— Лучше бы зерном за трудодни.

— Не издевайся, Йотаутене, ты не веришь в наше завтра.

— О хлебе думаю, председатель.

— Так думаешь, что даже некогда на работу выйти.

Матильда стиснула косу, взмахнула. Боялась, что лезвие вонзится в землю, вот смеху-то будет. Пускай глядит с лошади, будто барин, пускай глазами ворочает. Разве может она каждый день ходить в артель, когда дома хоть разорвись. Вот если Юлия поправится… Рядышком лошадь хрумкала скошенную траву, мотала головой, защищаясь от оводов, позванивала уздечкой. Председатель дернул поводья, зачмокал мясистыми губами и сказал, что осмотрел хлев и решил перевести сюда лошадей бригады, после обеда, дескать, приедут строители и все оборудуют. Матильда вытерла травой лезвие косы и сказала, как Крувялису: «Мне хлева не жалко».

Ни после обеда никто не приехал, ни на другой день. Лишь добрую неделю спустя приплелись двое мужиков, посидели в тенечке, покурили, потом попросили топор, развалили загородки в хлеву, вытащили жерди, бросили посреди двора и снова уселись под кленом. Один достал из кармана бутылку, выдернул зубами затычку и запрокинул. Пил и второй. А когда бутылка опустела, заснули тут же под кленом. Голубые мухи, вылетевшие из хлева, ползали по их лицам и раскинутым рукам. В тот вечер на хутор Йотауты въезжали телега за телегой. Гомонили мужики, ржали лошади. И Крувялис вертелся рядышком с кнутом в руке да знай щелкал, вроде наводил порядок, если со стороны посмотреть. Ясное дело — взялся, теперь он конюх. И когда лошадей загнали в хлев и на дверь наложили увесистую перекладину, кучка мужиков собралась под кленом (почему их всех тянет под клен?), а неизвестно откуда появившаяся новая бутылка стала ходить по рукам.

— Могла бы угостить, Йотаутене, новоселье отпразднуем, — взревел губастый мужик, но другие прикрикнули: оставь женщину в покое!

Матильда глядела на эти перемены равнодушно и сама этому удивлялась: откуда и берется спокойствие да равнодушие? Тихий и пустой двор, в котором так чудесно зеленела лужайка и белели ромашки, стал похож на базарную площадь. То тут, то там стояли телеги, валялась сбруя, остро пахло свежим дымящимся навозом, бродили мужики, у открытой двери фыркали лошади. Ворота теперь все время распахнуты настежь. Не нужны они больше. Двор стал общим. Кто захочет, тот зайдет, кто захочет, тот заедет. Тебя не спросят; хорошо, если еще заметят да поздороваются. Крувялис теперь хозяин в хлеву. Крувялис, который на вшивых кобылах испокон веку катался, который каждую весну корма одалживал… Прошлой зимой разве не его кобыла первой копыта откинула? «Я в суд подам! — буянил Крувялис, прибежав к Каролису. — Такая кобыла! Таких жеребят приносила! Кто ответит?» Пускай теперь сам за лошадьми смотрит, пускай печется. Ишь как разбогател: вместо двух кляч целая конеферма! Ха-ха! Крувялис, сосед, плохо ты ходишь за лошадьми, кормил бы ты их получше. Хватит к бутылке прикладываться, неужто ничего лошадям на ночь не подкинешь? Но ведь кормушек-то нету! Не оборудовали, дьяволы. Строители приедут… «Тьфу!.. Будто мне делать нечего, глазею издали. У каждого свои заботы, вот и управляйся с ними да жди завтрашнего дня…»

Вечером Матильда долго не могла заснуть. Лошади в хлеву толкались, пинались, ржали. Стучали бревна, с треском ломались жерди. Пес, которого от хлева переселили к амбару, выл не переставая. А утром Крувялис, пришедший кормить, уже не кнутом, а палкой охаживал животных и повизгивал сквозь зубы: «Гады! Ироды! Утробы ненасытные! Нажраться не можете!..» Привезенная на телегах трава мигом исчезала, и лошади снова грустно глядели на двор, высунув головы из двери хлева. А около полудня начинали собираться мужики, запрягали их. Сорванные с петель и сломанные ворота валялись на земле, в заборах зияли бреши: гуляй как хочешь, будто в чистом поле. Наша воля, все мы хозяева, всем по горсти мякины осенью отмерят… Мужики пили и за бутылкой пели:

Все было ничего, пока тянулись лето да осень. Едва грянули морозы, хлев затих, лишь изредка было слышно, как коняга сдирает зубами присохшую кору с жерди. Привезенные на гумно корма растаяли уже в конце января; каждое утро во двор въезжали сани с соломой и прелым сеном. Крувялис, матерясь, тащил охапками в хлев, кидал прямо на навоз: «Жрите, утробы ненасытные, всю мою жизнь сожрете…» Лошади едва волочили ноги, когда их гнали к пруду на водопой. Сивка, на котором Матильда весной пахала, качался на ветру, мелко дрожал всем телом, низко свесив морду. А на другой день вытащили Сивку из хлева за задние копыта. Через все поле оттащил его в ольшаник Воронок, которого Крувялис нещадно лупил кнутом. Матильда не выдержала и вихрем ворвалась в хлев: