Я старался представить, что я увижу, когда дойду туда. Я знал, что в Риме есть Колизей, потому что видел гравюру с его изображением в учебнике истории. Поэтому, Колизей я шлепал в центр города. Все остальное я наляпал в Рим из серого городишки, куда мы ездили дважды в год, чтобы подстричься. Таким образом, знаменитый амфитеатр Веспасиана оказался в окружении грязных улочек, на которых можно было встретить заведения вроде «Красного льва» или «Голубого кабана». Еще я разместил там дом доктора из добротного красного кирпича и методистскую часовню, которая казалась нам тогда шедевром архитектуры. Жители Рима носили обычные рубахи и штаны и развлекались тем, что дергали за хвосты римских телят и приглашали друг друга на кружку пива в ближайший паб. Освоив Рим, я перемещался в другие города, о которых что-то слышал: в Дамаск, в Брайтон (мечта тети Элизы) в Афины и в Глазго, о котором нам с упоением рассказывал садовник. В моем воображении все эти города были похожи друг на друга, и в каждом из них я неизменно встречал методистскую часовню. Легко было строить дома в несуществующих городах, ощущать себя единственным архитектором, ничем не связанным. Я мысленно брел по восхитительной улице из воздушных замков, когда вдруг наткнулся на художника.

Он сидел на обочине, и с его места были отлично видны крутые высокие холмы, словно обитые можжевельником, грациозно простирающиеся на запад. Все в нем выдавало художника, к тому же, он был в бриджах, как и я, а в этой одежде ходят только мальчишки или художники. Я понимал, что его нельзя беспокоить вопросами, заглядывать ему через плечо и дышать в ухо — они этого не любят, «genus irritabile» (раздражительное племя), как называл их Гораций. Но никто не предупреждал меня, что нельзя глазеть на них, поэтому, присев на траву, я целиком погрузился в страстное созерцание. Через пять минут я досконально изучил весь его костюм, каждую пуговицу на нем, он сам вряд ли был так осведомлен о фактуре и форме того, что на нем надето. Разок он взглянул на меня, кивнул, и машинально вытащил из кармана табачный кисет, потом засунул его обратно и вернулся к работе, а я продолжил мысленно фотографировать его.

Прошло еще минут пять, и художник произнес, не отрываясь от работы:

— Хороший денек сегодня. Далеко направляешься?

— Нет, дальше уже не пойду, — ответил я. — Хотел дойти до Рима, но передумал.

— Рим — замечательный город, — пробормотал художник, — тебе там понравится. Но я бы не советовал идти сейчас, слишком жарко.

— А вы бывали в Риме? — спросил я.

— Конечно, — сразу ответил он, — я там живу.

Я просто онемел от изумления, попытался с трудом осознать тот факт, что сижу и разговариваю с человеком, который живет в Риме. Целых десять минут я потратил, изучая его просто, как незнакомца и художника, и теперь придется начинать все заново после того, что я узнал. И я начал заново с верхушки его мягкой шляпы и дальше, пока не дошел до солидных английских ботинок. Все это я видел теперь в совершенно другом, романтическом ореоле. Наконец, я решил остановиться.

— Вы ведь не на самом деле там живете?

Я ничуточки не сомневался в его словах, просто мне хотелось, чтобы он повторил их.

Художник добродушно улыбнулся, проигнорировав небольшую грубость с моей стороны.

— Я живу не только там. В Рим я приезжаю на полгода. У меня там домишко, когда-нибудь я обязательно приглашу тебя в гости.

— А где вы еще живете? — не унимался я, чувствуя, что не имею права так допрашивать его.

— Да, повсюду, — туманно ответил незнакомец. — У меня есть жилище и на Пикадилли.

— А где это?

— Что? А, Пикадилли? Это в Лондоне.

— У вас там большой сад? — снова спросил я. — Много у вас свиней?

— У меня совсем нет сада, — грустно ответил художник. — И мне не разрешают держать свиней, хотя я был бы рад. Печально.

— А что же вы делаете целый день? — воскликнул я. — Где вы играете, если у вас нет ни сада, ни свиней?

— Когда мне хочется поиграть, — серьезно ответил он, — я выхожу на улицу. Это, конечно, не особенно весело. Хотя, неподалеку от меня обитает один козлик, я беседую с ним иногда, когда чувствую себя одиноким. Но он слишком высокомерен.

— Да, козлы такие, — согласился я. — Здесь тоже есть один. Ему и сказать ничего нельзя, сразу бьет рогами под дых. Вы знаете как это, когда бьют под дых?

— Знаю, — с неподдельной грустью ответил художник и вновь погрузился в работу.

— А где вы еще бывали, — продолжил я свои расспросы, — кроме Рима и Пика… не помню, как там дальше?

— Да, везде, — ответил он, — я, как Одиссей, повидал и людей и города. Не добрался еще только до Элизиума, где живут блаженные, избранные для вечного счастья.

Мне нравился этот человек. Он не уклонялся от ответов, говорил искренне и не пытался рассмешить меня. Я почувствовал, что могу ему довериться.

— А вы бы хотели, — спросил я, — хотели бы найти город, в котором совсем не было бы людей?

Художник удивленно взглянул на меня.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он.

— Это такой город, — охотно объяснил я, — где открыты все ворота и магазины, полные прекрасных вещей, и можно зайти в любой дом, обставленный в самом великолепном стиле, и никто тебе не помешает! Можно зайти в магазин и взять, что хочешь: шоколадку, волшебный фонарь, через который удобно разглядывать картинки на стене, или жвачку. И платить ничего не надо. А еще можно выбрать себе дом и жить в нем так, как заблагорассудится и отправляться спать только когда захочется!

Художник отложил кисть!

— Какой чудесный город, — сказал он, — лучше, чем Рим. В Риме так жить нельзя и на Пикадилли тоже. Это еще одно место, в котором я пока не побывал.

— Можно пригласить друзей, — продолжал я, воодушевляясь все больше, — тех, которых на самом деле любишь, и они тоже выберут дома и поселятся в них. Там будет много домов. А родственников там вообще не будет, или будут только те, которые пообещают вести себя по-доброму, а если вдруг рассердятся, им придется сразу же уйти.

— Значит, родственников не пригласишь в свой город? — уточнил художник. — Что ж, ты прав, я думаю. У нас с тобой схожие взгляды.

— Я бы пригласил Гарольда, — задумчиво сказал я, — и Шарлотту. Им бы там очень понравилось. Остальные уже слишком взрослые. Да, и Марту, я бы позвал Марту готовить и мыть посуду, и для всего остального. Вам бы понравилась Марта. Она намного лучше тети Элизы. Именно такой я представляю себе настоящую леди.

— Тогда она мне точно понравится, — дружески согласился художник. — А когда я приеду в… а как, ты сказал, называется твой город? Нефела? Как богиня из облака?

— Я… я еще не придумал, — смущенно ответил я. — У него пока еще нет названия.

Художник устремил свой взор вдаль, поверх холмов.

— Сказал поэт: «Милый Кекропов град, — произнес он тихо, словно сам себе, — ты ли не скажешь: «О милый Зевсов град?»

— Это из Марка Аврелия, — объяснил он и вернулся к работе над картиной. — Тебе он пока неизвестен, но, когда-нибудь, ты обязательно с ним познакомишься.

— А кто он? — спросил я.

— Просто еще один человек, который жил в Риме, — ответил художник, продолжая рисовать.

— О Боже! — в отчаянии воскликнул я. — Все живут в этом Риме, а я там даже ни разу не был. Ну и пусть. Мне в моем городе, наверняка, больше понравится.

— Мне тоже, — с жаром подхватил незнакомец. — А вот Марк Аврелий вряд ли бы его одобрил.

— Тогда его мы не будем приглашать, — ответил я. — Хорошо?

— Не приглашу, если ты не хочешь, — согласился художник.

Договорившись об этом, мы немного помолчали.

— Знаешь, — снова заговорил незнакомец, — я время от времени встречаю людей, которые побывали в городе, похожем на твой, а, может, только один такой город и существует. Они ничего о нем обычно не рассказывают, только намекают иногда, но они точно там побывали. Их, как будто, ничего не волнует, все для них одинаково, и сложное и простое, и рано или поздно, они ускользают, исчезают и больше не возвращаются. Наверное, отправляются обратно в тот город.