Настороженность Робисона в отношении прав меркнет по сравнению с ударами, нанесенными контрреволюционерами-роялистами на континенте. Как писал ярый консерватор Луи де Бональд: «революция началась с провозглашения прав человека, а завершится она только с провозглашением прав Бога». Декларация прав, согласно его утверждению, представляла собой результат пагубного влияния философии Просвещения, а вместе с ней атеизма, протестантизма и масонства, между которыми он не видел различий. В результате провозглашения прав люди стали пренебрегать обязанностями и думать только о своих личных желаниях. Декларация не смогла обуздать эти настроения – она привела Францию прямиком к анархии, террору и общественной разобщенности. Только восстановленная католическая церковь, защищаемая вернувшимся на престол законным монархом, могла бы привить и укрепить нравственные устои в обществе. После реставрации Бурбонов в 1815 году Бональд выступил инициатором аннуляции революционных законов о разводе и восстановления строжайшей цензуры[197].

Еще до возвращения к власти Бурбонов, когда сначала республиканские власти, а затем и Наполеон распространили идеи Французской революции, подчинив себе большую часть Европы, права человека стали связывать с империалистической агрессией. Тем не менее нужно отдать Франции должное: под ее влиянием Швейцария и Голландия отменили пытки в 1798 году; Испания последовала их примеру в 1808 году, когда на престоле там находился старший брат Наполеона Жозеф. Однако после свержения Наполеона Швейцария вновь стала применять пытки, а испанский король возродил инквизицию, использовавшую пытки для получения признаний. Также на покоренных территориях французы проводили еврейскую эмансипацию. Несмотря на то что в Италии и Германии после реставрации евреи лишились многих недавно обретенных прав, в Нидерландах их равноправие отменено не было. Поскольку еврейская эмансипация считалась французской по происхождению и идеологической принадлежности, повстанцы, вытеснявшие наполеоновские войска с только что завоеванных земель, зачастую угнетали и евреев[198].

Противоречивые меры по переустройству страны, предпринятые Наполеоном, показали, что права не нужно рассматривать как комплексное предложение. Он гарантировал свободу вероисповедания, сделал религиозные меньшинства на всех подвластных ему территориях равными в гражданских и политических правах. Тем не менее у себя во Франции он жестоко ограничил свободу слова и практически уничтожил свободу печати. Французский император верил, что «люди не рождаются свободными… Свобода может быть потребностью лишь весьма малочисленного класса людей, от природы одаренного более высокими способностями, чем масса, но потому-то свободу и можно безнаказанно подавлять, тогда как равенство нравится именно массе». По его мнению, французам не нужна была настоящая свобода, они просто-напросто стремились примкнуть к верхушке общества. Они бы пожертвовали своими политическими правами ради гарантий закрепленного законом равенства[199].

В вопросах рабства Наполеон был до конца последовательным. Во время короткого затишья в европейских сражениях, наступившего в 1802 году, он отправил военные экспедиции в карибские колонии. Если в начале он сознательно не конкретизировал свои намерения, чтобы не вызвать всеобщее восстание получивших свободу рабов, то инструкции, которыми он снабдил своего зятя, одного из командующих экспедицией генералов, окончательно прояснили его цели. По прибытии солдаты должны были занять ключевые точки и провести рекогносцировку на местности. Затем «безжалостно преследовать мятежников», разоружить всех черных, арестовать предводителей и доставить их во Францию, тем самым убрав все помехи для восстановления рабства. Наполеон был уверен в том, что «перспектива образования черной республики одинаково беспокоит испанцев, англичан и американцев». Его план провалился в Сан-Доминго – бывшая колония объявила о своей независимости, вернув индейское название – Гаити, – но увенчался успехом в остальных французских колониях. В боях за свободу Сан-Доминго погибли сто пятьдесят тысяч человек; десятая часть населения Гваделупы была убита или вывезена с острова[200].

Наполеон пытался создать гибрид прав человека и традиционного иерархического общества, но в итоге обе стороны отвергли незаконнорожденного отпрыска. Наполеон слишком заботился о религиозной толерантности, уничтожении феодализма и равенстве всех граждан перед законом, чтобы понравиться традиционалистам, и чересчур ограничил многие политические свободы, чтобы прийтись по душе их оппонентам. Он смог заключить мир с Римско-католической церковью, однако так и не стал законным правителем в глазах традиционалистов. Для защитников прав введенное им равенство перед законом не компенсировало появление собственной аристократии и образование наследственной империи. Как традиционалисты, так и поборники прав человека объявили французского императора тираном, деспотом и узурпатором до его отречения от престола. Один из его постоянных критиков, писательница Жермена де Сталь, в 1817 году назвала единственным его наследием «еще несколько секретов в искусстве тирании». Де Сталь, подобно другим комментаторам на левом и правом фланге, называла свергнутого правителя исключительно по фамилии – Бонапарт, и никогда по его императорскому имени – Наполеон[201].

Победа сил порядка в результате оказалась эфемерной, во многом благодаря процессам, запущенным их заклятым врагом Наполеоном. В течение XIX века национализм овладел обеими сторонами – участницами революционной полемики, преобразуя дискуссию о правах и создавая новые виды иерархии, которые в конечном итоге стали угрозой традиционному положению дел. Империалистические проекты корсиканского выскочки невольно стимулировали национальные движения от Варшавы до Лимы. Куда бы он ни направился, всюду появлялись новые государства (Варшавское герцогство, Королевство Италия, Рейнский союз), новые возможности, новые враждебные чувства, подпитывавшие национальные устремления. Созданное им Варшавское герцогство напомнило полякам о прежней Польше, существовавшей до того, как ее жадно разодрали Пруссия, Австрия и Россия. Несмотря на то что новые итальянские и немецкие правители исчезли после свержения Наполеона, они показали, что национальное единение возможно. Лишив власти испанского короля, французский император открыл путь освободительным движениям в Южной Америке в 1810–1820-х годах. Симон Боливар, освободитель Боливии, Панамы, Колумбии, Эквадора, Перу и Венесуэлы, говорил на том же самом, еще только зарождавшемся языке национализма, что и его европейские коллеги. «Наша родная земля, – с восторгом восклицал он, – пробуждает нежные чувства и приятные воспоминания… Разве можно испытывать большую любовь и преданность?» В национальных чувствах заключалась эмоциональная сила, которая отсутствовала в «бумажонках», высмеянных Бёрком[202].

В ответ на французский империализм некоторые немецкие литераторы отказывались от всего французского, включая права человека, и конструировали новое понимание нации, явным образом основанное на этничности. В отсутствие единого государства-нации немецким националистам приходилось делать упор на мистический Volk («народ»), немецкий национальный характер, отличавший немцев от других народов. Первые предзнаменования грядущих бедствий заметны уже в идеях, высказанных в начале XIX века немецким националистом Фридрихом Яном. «Чем чище народ, тем лучше», – писал он. Смешение рас и народов, по его мнению, противоречит законам природы. Для Яна «священными правами» являлись права немецкого народа; французское влияние вызывало у него настолько сильное недовольство, что он призывал соотечественников вообще перестать говорить по-французски. Как и следующие после него поколения националистов, Ян выступал за создание и изучение истории родного народа. Памятники, государственные похороны и народные фестивали должны отражать исключительно немецкие, а не универсальные идеалы. В то самое время, когда европейцы вели решающие сражения против имперских амбиций Наполеона, Ян очертил границы этой новой Германии неожиданно широко. По его мнению, в ее состав должны были войти Швейцария, Нидерланды, Дания, Пруссия и Австрия со столицей в новом городе Тевтонии, который еще предстояло построить[203].