Если принять во внимание природу этой чести, которая изобилует капризами, склонна к чрезмерной утонченности, благоговеет лишь перед внешним блеском вещей, а не их подлинным значением, оценивает людей по побрякушкам и чуждым им титулам, а не по личным качествам, становится понятно, как она [честь] могла пойти по пути презрения, отказавшись от тех, кто дорожит злодеем, наказанным обществом.
Однако Робеспьер воспротивился тому, чтобы смерть через обезглавливание (которая считалась более «благородной») оставалась исключительно привилегией знати. Хотел ли он, чтобы все люди были одинаково благородными или собирался вообще поставить крест на чести?[158]
Тем не менее понятие чести претерпевало изменения еще до 1780-х годов. «Честь», согласно словарю Французской академии (издание 1762 года), означает «добродетель, честность». Однако «в том, что касается женщин, честь означает целомудрие и скромность». Все чаще во второй половине XVIII века разница в определении чести отделяла мужчин от женщин больше, чем аристократов от простонародья. Для мужчин честь становилась связующим звеном с добродетелью – качеством, которое у Монтескье ассоциировалось с республикой; все граждане благородны, если они добродетельны. Согласно новому разделению, честь имела отношение к поступкам, а не рождению. Различие между мужчинами и женщинами распространялось не только на честь, но и на вопросы гражданства и наказаний. Женская честь (и добродетель) была негласной и домашней; мужская – публичной. Наказанием можно было унизить достоинство как женщин, так и мужчин, но только последние теряли при этом имевшиеся у них политические права. В наказаниях, как и в правах, аристократы и простолюдины теперь стали равны, а мужчины и женщины – нет[159].
Размывание понятия чести не прошло незамеченным. В 1794 году писатель Себастьен-Рош Николя Шамфор, один из членов Французской академии, высмеял эти изменения:
Всеми признано, что наш век поставил каждое слово на его место, что, отринув схоластические, диалектические и метафизические ухищрения, он вернулся к простоте и правде в вопросах естественной истории, нравственности и политики. Ограничимся областью нравственности и возьмем, к примеру, слово честь, в котором, как все мы чувствуем, заключено немало сложных, метафизических представлений. Наш век уразумел, до чего это неудобно, и, чтобы достичь простоты, чтобы пресечь злоупотребление словами, решил считать безусловно честным человеком всякого, кто не был наказан правосудием. Некогда слово честь было источником недоразумений и споров; теперь оно ясней ясного. Надо только узнать – ставили человека к позорному столбу или нет, а ведь это обстоятельство простое, очевидное, его легко проверить, справившись в судебных реестрах. Такой-то у позорного столба не стоял значит, он человек чести и может претендовать на что угодно, скажем, на государственную должность и т. д., может состоять членом любой корпорации, академии, парламента. Всякому понятно, как много ссор и споров предотвращено такой точностью и ясностью и насколько проще и удобнее стало поэтому жить!
У Шамфора были собственные причины серьезно относиться к чести. Будучи незаконнорожденным ребенком, не знавшим своих родителей, Шамфор сделал литературную карьеру и стал личным секретарем сестры Людовика XVI. Он покончил с собой в разгар Террора некоторое время спустя после написания этих слов. Во время революции он первым раскритиковал престижную Французскую академию, принявшую его в свои ряды в 1781 году, а затем пожалел об этом и встал на ее защиту. При монархии для писателя быть принятым в члены Французской академии значило удостоиться самой высокой чести и оценки его заслуг. Академию упразднили в 1793 году и возродили при Наполеоне. Шамфор уловил не только масштаб изменений в понимании чести – то есть проблематичность поддержания социальных различий в мире, где их стремятся нивелировать, – но и то, что они касаются и нового уголовного кодекса. Позорный столб стал наименьшим общим знаменателем потери чести[160].
Новый уголовный кодекс стал одним из многих результатов принятия Декларации прав человека и гражданина. Депутаты ответили на призыв герцога Монмаранси «показать выдающийся пример», подготовив Декларацию прав, и в течение нескольких недель после ее принятия увидели, насколько непредсказуемыми могут быть последствия такого примера. «Акт заявления, сообщения, изложения или объявления, сделанный открыто, прямо или официально», который подразумевался под декларацией, обладал своей собственной логикой. Однажды заявленные открыто права поднимали новые вопросы – вопросы, которые раньше не ставились и не могли быть поставлены. Декларация оказалась только первым шагом очень сложного и насыщенного процесса, который продолжается и по сей день.
Глава 4. «Этому не будет ни конца ни края». Результаты принятия декларации
Перед Рождеством 1789 года депутаты Национального собрания Франции вели необычный спор. Он начался 21 декабря, когда один из них поднял вопрос об избирательных правах для людей, не принадлежащих к католическому вероисповеданию. «Вы признали, что все люди рождаются и остаются свободными и равными в правах, – напомнил он коллегам. – Вы признали, что никого нельзя притеснять за его религиозные взгляды». Среди присутствующих здесь депутатов, заметил он, немало протестантов. Собрание должно безотлагательно принять решение о предоставлении не-католикам права участвовать в голосовании, занимать публичные должности, а также поступать на гражданскую и военную службу «наравне со всеми остальными гражданами».
«Не-католики» представляли собой странную группу. Пьер Брюне де Латюк, говоря о правах этой категории граждан в предлагаемом им проекте декрета, явно имел в виду протестантов. Но разве к ней не относились в том числе и евреи? В 1789 году во Франции постоянно проживали порядка 40 000 евреев вдобавок к 100 000–200 000 протестантов (к католикам принадлежало 99 % населения страны). Через два дня после первого выступления Брюне де Латюка граф Станислас де Клермон-Тоннер решил взять быка за рога. «Половинчатых решений здесь быть не может», – настаивал он. – Либо вы устанавливаете официальную государственную религию, либо допускаете к голосованию и общественным должностям представителей любых конфессий. Клермон-Тоннер был убежден в том, что вероисповедание не должно становиться причиной лишения политических прав, и ратовал за предоставление равных прав евреям в том числе. Однако это было еще не все. По утверждению графа, также нельзя было ограничивать людей в правах на основании их профессии. Палачи и актеры, которым раньше в политических правах отказывали, теперь должны были обрести их. (До сих пор палачей и актеров считали недостойными членами общества, поскольку первые зарабатывали на жизнь убийством людей, а вторые притворялись кем-то еще.) Клермон-Тоннер считал, что нужно действовать последовательно: «нужно либо разом запретить все спектакли, либо перестать считать актерство подлой и низкой профессией»[161].
Таким образом, стоило спорам о правах однажды разгореться – как их уже было не остановить. Сначала депутаты озаботились положением протестантов – лишенного избирательных прав меньшинства, за ним последовало рассмотрение еврейского вопроса. Как только на повестку дня попал отказ в активном гражданстве по религиозным мотивам, не заставили себя долго ждать и ограничения, связанные с профессиональной деятельностью. Джон Адамс остерегался более радикального развития событий в Массачусетсе еще в 1776 году. Вот, что он писал Джеймсу Салливану:
Помяните мое слово, сэр, изменение избирательного ценза представляет собой неиссякаемый источник противоречий и споров, даже начинать их опасно. Этому не будет ни конца ни края. Последуют все новые и новые претензии. Сначала права голоса потребуют женщины. Потом юнцы от 12 до 21 тоже решат, что у них слишком мало прав. А там и каждый малый без гроша за душой потребует участия в голосовании на равных по всем действиям государственной власти.
