— Пошли, — сказал я, и мы, торопясь, зашагали назад по хрустящему насту…
Наконец в маленькой полынье мы увидели Алешу. Левой рукой он держался за лед, правую поднял над головой. Губы у него посинели, щеки побелели, он словно похудел за эти минуты и постарел. Только глаза были те же, Алешины, — молодые, веселые глаза.
— Сапоги, — сказал он, когда мы подбежали, — тянут, не вылезешь!
Пройти он смог шагов двести, не больше. День был морозный. Мокрую одежду схватило. Она затвердела, как саркофаг, и мы на лямках едва живого приволокли Алешу на судно…
В тот же вечер он сказал мне:
— Знаешь, скверная это штука — отстать от товарищей…
Эта сцена, давно забытая, мгновенно промелькнула в моей памяти, и пока мальчик с нашивками говорил что-то обступившим его пионерам, я спросил у старшей вожатой:
— Кто это?
— Это? Это Сережа Мордвинов.
— Мордвинов? — удивился я. — А ну-ка, расскажите мне о нем.
В тот же вечер я услышал рассказ про своего старого друга и про его сына.
Рассказ этот лучше всего начать с прошлого года, с того самого дня, когда инженер Алексей Алексеевич Мордвинов прощался с сыном Сережей.
Это было как раз перед зимними каникулами. В этот день Сережа принес домой дневник и с гордостью раскрыл его перед отцом: ровными столбиками одна под другой там стояли пятерки.
— Молодец, — сказал Алексей Алексеевич. — Ну что же, Сергей, поздравляю. А теперь давай побеседуем. Завтра я уезжаю, ты знаешь?
— Знаю, папа. Надолго? — спросил Сережа.
— Надолго, сынок. На год, может быть, больше. Вот пойдем-ка. — И, взяв Сережу за плечо, Алексей Алексеевич привел его в свой кабинет и поставил перед большой картой.
— Это какая река? — спросил он.
— Енисей.
— А это?
— Это Иртыш.
— А это?
— Это Обь, — ответил Сережа.
— Так, — сказал Алексей Алексеевич. — Ну вот, слушай!
Он уселся в кресло и, играя маховичком крошечного дизеля, украшавшего письменный стол, помолчал немного.
— Помнишь, — спросил он наконец, — ты был у нас на заводе?
— Помню, — кивнул Сережа.
— Так вот, — сказал Алексей Алексеевич, продолжая крутить маховичок. — Мы тут, в Сормове, делаем корабли. А плавают эти корабли по всем рекам нашей Родины. Будущим летом решено целый флот провести на сибирские реки. А дорога туда для кораблей — одна. Какая, по-твоему?
— Великим Северным морским путем, папа, да? — выпалил Сережа и посмотрел на карту.
— Правильно, — сказал Алексей Алексеевич, — только для нас это трудный путь. Речным кораблям там тяжеленько придется. Льды, туманы, штормы…
— Папа, а белых медведей вы там увидите? — перебил Сережа.
— Медведей? — переспросил Алексей Алексеевич. — Медведей вряд ли… Медведь — зверь робкий, на проезжей дороге не живет, а Карское море стало вроде проезжей дороги…
— А тюленей, папа?
— А тюленей увидим, — сказал Алексей Алексеевич и помолчал, задумавшись. — Тюленей увидим обязательно, — повторил он. — Так вот, Сережа, мы обещали, что все корабли приведем на место и ничего с ними не случится… А ты можешь мне обещать, что и у тебя ничего не случится, что в седьмой класс ты перейдешь с хорошими отметками?
— Постараюсь. Нет, не постараюсь, а обещаю. Могу! — твердо сказал Сережа.
— Ну, смотри, Сергей, держись… И вот что запомни: самая скверная штука — отстать от товарищей…
Он еще что-то хотел сказать, но тут мама заглянула в дверь и сказала:
— Мальчики, чай пить!
На другой день папа уехал, а у Сережи начались каникулы. Скучать было некогда. Все двадцать четыре часа в сутки были заполнены удовольствиями.
С утра всем отрядом ребята собирались на Волге. Они съезжали на лыжах с гор, поднимая тучи снежной пыли, тормозили на полном ходу и неслись дальше, расставив руки, как крылья. Днем нужно было попасть в кино, потом на каток — готовиться к спартакиаде, потом на елку, а с елки опять на каток… И когда, наконец, набегавшись досыта за день, Сережа приходил домой, постель казалась ему такой уютной, что и предстоящий сон он считал одним из праздничных удовольствий. А утром, хотя и можно было бы поваляться лишний часок, Сережа вскакивал и, наскоро позавтракав, убегал до обеда, потому что ни в чем не хотел отстать от товарищей, а товарищи у него были народ неспокойный.
Потом каникулы кончились. Замелькали дни, как две капли воды похожие один на другой и в то же время такие разные, такие не похожие друг на друга дни. Они были заполнены задачами, примерами, правилами, законами, упражнениями… Но каждый раз это были новые задачи, новые правила, новые законы…
В феврале пришло письмо от папы из Архангельска. Он писал, что много работает, так много, что некогда даже писать.
«Все минуты у нас на счету. Зато все мы верим, что слово свое сдержим…»
Сережа ответил на двух страничках, а в конце написал:
«А насчет нашего договора будь спокоен, папа, я тоже уверен, что сдержу свое слово».
Потом он сел за папин стол учить английский, поиграл папиным дизелем, раскрыл учебник, но буквы почему-то расплывались, глаза упрямо закрывались, в голове шумело, и страшно хотелось спать… Еще час он боролся с этим желанием, наконец не выдержал, опустил голову на руки и заснул тут же за столом…
А утром его увезли в больницу. Он заболел скарлатиной.
…Через несколько дней жар спал. Сережа был уверен, что он уже совершенно здоров, и то, что приходится лежать в постели, казалось ему страшной несправедливостью. Столько дел, важных, значительных, необходимых дел, которые не могут совершиться без него, осталось за стенами палаты, что было непостижимо, как это и завтра, и послезавтра, и еще неизвестно сколько дней можно оставаться здесь.
Это было похоже на скверный сон. Казалось: вот затрещит будильник — проснешься, и опять все будет хорошо… Но будильник не трещал. Дурной сон продолжался, и тревожное чувство не оставляло Сережу.
Это чувство не давало ему спать. Он просыпался раньше всех в палате и, глядя на окно, занавешенное белой марлей, старался хоть мыслями вырваться из своего плена.
Неба Сережа не видел, что делается под окном — не знал. Весь его мир был теперь ограничен стенами белой палаты и светлым четырехугольником окна.
В палате стояло еще пять таких же, как у него, белых кроватей с тумбочками. За окном виднелась стена высокого дома с пожарной лестницей. На лестнице, нахохлившись, сидели вороны. Большие, тяжелые снежинки медленно падали куда-то. Иные прилипали к стеклу и ползли вниз, превращаясь в прозрачные капельки.
«Значит, оттепель», — подумал Сережа и закрыл глаза. Ему приснилось, что он дома. «Выйду пораньше, — решил он, — скатаю пару снежков, и только Юрка высунет нос из парадного, так влеплю, что ой-ой!»
Вот Юрка отряхивает снег, хохочет… Сережа тоже смеется, и прохожие улыбаются, глядя на них. Вот они с Юркой не спеша идут в школу, на ходу обсуждая дела физического кружка: модель паровой машины почти готова, осталось собрать и пропаять котел. Можно бы поручить это Игорю, но лучше не стоит. Он, того и гляди, схватит тройку по истории. А это они здорово с Юркой придумали: поставить отчет кружка на сборе дружины! Доклад поручили Сереже. Он решил так и начать: «Все члены физического кружка учатся только на пять и на четыре…»
Вдруг отворилась дверь. Сережа проснулся. Тихо шаркая туфлями, вошла в палату старенькая, седая, вся белая, в белом халате, палатная сестра тетя Нина. Ласково глядя сквозь стекла больших очков, она раздала термометры.
Еще один больничный день начался!
И, зажимая под мышкой холодное как сосулька стеклышко, Сережа со страшной ясностью понял вдруг, что сегодня ребята без него будут играть в снежки, завтра без него испытают машину, а в субботу без него соберется совет отряда…
