После нашего катера этот новый «корабль» показался мне, прямо скажем, грязной лоханкой. Корпус деревянный, все насквозь пропахло рыбой. Борта латанные в трех местах. Двигатель допотопной конструкции, с запальным шаром. В общем, кораблик не молодой, имя только молодое — «Комсомолец».

Во флотилию он попал случайно, сверх комплекта. Еще до того, как тут это все началось, привел он баржу с рыбой из Астрахани. Привел и остался. А тут кстати пришелся. Флотилию нашу в то время изрядно уже потрепали, а это, как ни говори, все-таки самоходное судно, плавучая единица. Как-нибудь дотопает на тот берег, и ладно. Ведь в то время без различия рангов все корабли там служили перевозчиками, и важнее этой для нас задачи не было.

Да. Принял я «Комсомольца». В то время я и сам был комсомольцем, и командира мне дали комсомольца — мичмана Ласточкина. Экипаж: два старшины рулевых, два пулеметчика, два моториста — тоже все молодежь… Подняли мы на своем корабле боевой флаг, поставили пулемет на носу и в тот же день пошли на задание.

Нам дали полный груз пулеметных лент, посадили взвод пехоты и пожелали счастливого плавания.

«Захождение» не сыграли, но ручкой дежурный все-таки на прощание помахал.

Я так думаю, что особой веры в успех нашего рейса ни у кого не было. Кораблик тихоходный, высокий, как плавучая мишень. Но тут расчет был какой? Пройдет — хорошо. А не пройдет — по крайней мере на себя оттянет огонь, отвлечет внимание, а в это время другие пройдут. В общем, рейс невеселый. Но мне мичман Ласточкин с утра объяснил, что на деревянных кораблях должны плавать железные люди, и мы сами напросились на этот рейс.

И, представьте, дошли. Вместе с нами вышли три бронекатера, веером разбежались по реке; огонь противника рассредоточился, и нам немцы попросту не смогли уделить внимания. А когда схватились, мы уже укрылись под бережком и благополучно прибыли к месту назначения чуть пониже Тракторного.

Высадили свой, с позволения сказать, «десант» и под прикрытием собственной артиллерии силой в один станковый пулемет стали выгружать боеприпасы.

Обычно нас встречали на берегу. Если не команда, то хоть связной, а тут — никого. Но мы, признаться, особого значения этому обстоятельству не придали… Стоим, разгружаемся…

Вдруг: та-та-та… — зацокали пули. И видим, с горки прямо к нам спускается группа немцев-эсэсовцев, человек двадцать. Все в новых мундирах, сапоги начищены, блестят, пилотки у всех засунуты под портупеи, и у каждого автомат на ремне. Мичман Ласточкин дал команду. Пулеметчик припал к «максиму», но тут сбоку откуда-то стеганул чей-то еще пулемет, и немцев как ветром сдуло. Разбежались в секунду, но двое остались тут на земле. Один так и не шевельнулся, а другой полежал, полежал, вдруг приподнялся, дал очередь, не целясь, и — нужно же! — угодил мне в левую ногу, пониже колена.

Наш пулеметчик пришил его к месту, а я добрался кое-как до катера, сделал перевязку, сижу. Кость, судя по всему, цела, но, должно быть, задета — боль невыносимая.

Вдруг бежит слева наш связной. Кричит, машет пилоткой. Подбежал, отдышался, доложил. Оказывается, две свежие роты СС прорвались тут к самой Волге, а у наших ни патронов, ни живой силы.

Мичман Ласточкин сразу принял решение: сняли пулемет с «Комсомольца», подхватили коробки с лентами — и со всем экипажем все туда бегом.

А я остался на корабле. Нога болит. Скучно. Да и тревожно, признаться.

Бой где-то рядом, здесь, за домами, но мне с палубы ничего не видно. Только шальные пули фыркают иногда поверху.

Слушаю: наши пулеметы молчат. Винтовки бьют редко, должно быть на выбор. А немцы стрекочут, как сверчки. Потом наш «максим» заговорил. Другой откликнулся, третий… «Видимо, — соображаю, — подошли наши ребята».

Вовремя, выходит, ленты подвезли. Не зря старались. Ну и повеселее стало, и боль вроде меньше. А потом слышу: «Ура!» А раз «ура», значит, все в порядке. Скоро, значит, вернутся наши, и мичман вернется, а там, глядишь, и домой.

Я кое-как забрался в машину и стал греть мотор.

Разогрел, выглянул, вижу, идут наши девушки-санитарки, и у каждой на буксире вроде маленькой лодочки. Я тогда эти лодочки-волокуши в первый раз увидел и сперва не понял, что это за сухопутная флотилия. Ну, а потом-то вижу, раненых привезли в этих лодках. Одиннадцать человек. И та, молоденькая, военврач, которую вчера сюда доставили, и она тоже с ними. Только я ее не сразу и узнал: обмундирование в пыли, лицо черное от копоти, а сама серьезная, строгая. Нелегко, видно, достались ей эти сутки.

Ну, а она-то меня сразу узнала, конечно, но даже и не поздоровалась толком, будто мы и не знакомы. Козырнула только и сразу:

— Как скоро можете отойти?

— Отойти-то, — говорю, — можно хоть сейчас, только торопиться, по-моему, некуда.

— А это, мичман, не ваше дело, — говорит она. — Грузите, девушки, раненых — и сейчас же назад. Сопровождать мне самой придется. А вы, мичман, готовьте судно к отходу.

Так и сказала — «судно». Понимаете?

— Вот что, милая девушка, — говорю я. — Грузить раненых — это вам разрешаю, но только мы пока никуда не пойдем.

— Для вас, — отвечает она, — я не милая девушка, а старший начальник. Я вам приказываю, а вы выполняйте, мичман.

А сама чуть не плачет.

— Успокойтесь, — говорю я, — все равно ваше приказание я выполнить не могу. Вот придет командир корабля мичман Ласточкин, даст команду, тогда и пойдем.

— Мичман Ласточкин не придет, — говорит она и показывает на свою волокушу.

— Так, — говорю я, — тогда, конечно, другое дело… А куда же его?

— В голову, тяжелое, — отвечает она, а сама торопит санитарок с погрузкой.

— Но идти-то все равно нам нельзя, — говорю я, — вот вернутся матросы…

— Матросы не вернутся, — говорит она, — никто из вашего экипажа не вернется… Готовьте судно!

— Судно-то готово, — отвечаю я, — да без рулевого не могу же я идти.

— Я сама встану к рулю…

— А вы хоть раз за рулем стояли?

— Нет, — говорит.

Посмотрел я на Волгу. Представил, как нам идти… И такой широкой показалась мне Волга. Сейчас-то тихо на воде, и солнышко светит. А выйдем из-под горы, и сразу закипит все от разрывов. Ну как в такой обстановке ставить ее к рулю? Накроют первым же снарядом.

— Ну, вот что, — говорю, — подождем до вечера, а как стемнеет, попробуем. Может, и прорвемся.

— Нет, нет, — говорит она, — это невозможно. У меня здесь все тяжелые. Всех нужно срочно оперировать. Я на час не могу оставить их без хирургической помощи. Не имею права.

— А под огонь подставлять людей и судно — это вы имеете право?

Она подумала секунду, потом говорит:

— Мичман, миленький, может, как-нибудь, может, чудом вдруг проскочим? Ведь тогда всех можно спасти.

— Так-то так, — говорю я, — дело, конечно, большое, но ведь чудеса-то не часто бывают. На чудо надежда плохая.

— Ну, плохая, а все-таки есть? Есть, скажите?

— Вот сюда не надеялись, а прошли, — говорю я.

— И обратно пройдем. Только давайте скорее. Ну, поехали?

— Ну, поехали, — говорю, — если так.

Подвел ее к штурвалу.

— Так — вправо, так — влево… Понятно? Ехать нам вон туда, видите кустики? А правее воложка. Понятно? Если доберемся туда, тогда метров за тридцать от берега дергайте этот шнурок. Это сигнал, я остановлю машину… Понятно?

Она кивает: понятно, мол.

— Ну, — говорю, — раз понятно — пошли.

Нога у меня распухла, болит, стоять невозможно. Но я кое-как доковылял, взял багор, отпихнулся, развернул «Комсомольца» носом от берега.

— Ну, — говорю, — капитан, теперь держитесь, не зевайте. В случае чего поминать-то вас как?

— Валя, — улыбнулась она, — а вас?

— А меня Илья, — и пошел в машину.

И только вышли из-под берега — началось. Я в то время был уже хорошо обстрелян: две недели переправ — стаж по тем временам немалый.

Но, знаете, и мне как-то стало не по себе — все время в кольце разрывов. Как ухнет, как даст под бортом, ну, кажется, все. Наш корабль прыгает, кренится. Вот-вот либо на дно нырнем, либо на воздух взлетим. Но пока что идем, держимся.