— На-ка те, мужичок, хлебушка, бери, не скупись. Платить не спеши, опосля рассчитаемся…

К ночи холод ударит. А Тит Титыч опять:

— Выпил бы, мужичок, чарочку, за мое здоровьечко.

Ну, выпили, обогрелись. Затемно невод посыпали, до свету притонили. Намаялись — легко ли? Стали рыбу делить…

Тит Титыч стоит пальцы загибает:

— Это мне за невод, это за бударку, это по уговору, это по условию, это за хлеб, это за вино… Выходит, рыбак, с тебя еще причитается. Давай-ка не ленись, закидывай. День-то нынче короткий, смотри, не рассчитаешься…

Вот такая была у кулака арифметика.

В революцию, как поднялся народ, рыбак свою арифметику предложил в два действия: отнять и разделить.

И отняли и разделили. Невода, посуды — все забрали у кулаков. Ну, да опять ничего не получилось. Народ в то время был темный. Каждый к себе тянет. И досталось одному весло, другому багор, тому руль, тому уключина. Невода порезали на куски, арканы расплели. Каждый сам себе хозяин, а ловить все равно нечем.

Поглядел кулак на такое дело и давай потихоньку все добро скупать за гроши. А как скупил, так опять голову поднял.

— Без меня, мужички, все равно не справитесь. Давайте по-божецки. Я на вас не в обиде. Вот вам байда, вот вам невод…

Вот тогда — а было это в тридцатом году, весной, — вызвал нас секретарь окружкома партии.

— Вот что, — говорит, — ребята. Все вы рыбаки, все комсомольцы. Песни здорово поете — это я слышал. А работать вы можете?

— А чего же, — говорим, — можем и работать.

— И воевать не боитесь?

— Не боимся…

— Ну, тогда не пойму: чего вы ждете? У вас на шее паук сидит, а вы терпите. Самое время понатужиться да его и стряхнуть. Только тут, ребята, старая арифметика не годится. Отнять и разделить — это сейчас не выйдет. А вы так попробуйте: сложить и умножить. Понятно? Действуйте, а трудно будет — поможем.

Обсудили мы эту беседу и решили сколотить комсомольский колхоз. У кого что было — все сложили вместе. Кто сети кусок принес, кто старую байду пригнал, кто балберу, кто грузило.

Сшили сети, построили неводок-волокушу, взяли тонь, промышляем.

Колхоз свой назвали «Маяк революции», а жили сперва, как цыгане, на берегу: кто под лодкой, кто в шалаше. Бедно жили, а весело.

Старые рыбаки, на нас глядя, посмеивались. Кулаки приглядывались, а мы ловили своей волокушей да ловили. Ловили-то не больно хорошо, сноровки рыбацкой не хватало, ну, да зато старались, силы не жалели — на себя работали, и сила у нас прибывала.

И вот как-то встречает меня секретарь окружкома, а я тогда был бригадиром на неводе.

— Слушай, — говорит, — Хаметов, как воюете? «Маяк»-то ваш еще светит?

— Да пока, — говорю, — не погас.

— И деньжонки есть?

— Маленько скопили…

— Так вот, — говорит, — сходи-ка ты на Кутум да посмотри там моторный баркас. Называется «Комсомолец». Если подойдет, по дешевке можно вам устроить, и деньги не сразу. Я посодействую.

Нас, конечно, сомнение взяло. Ведь тогда не то что теперь было. Сейчас и посуды и снасть — это все не наше. Это нам государство в аренду дает. Только лови.

А в те годы все это приходилось доставать и за все нужно было платить. А моторный баркас — это не бударка, тут какие деньги нужны. Словом, мы тогда о моторном баркасе и мечтать боялись.

Ну, а все-таки посмотреть пошли. Почему не посмотреть? Пришли. Разыскали баркас «Комсомолец». Конечно, баркас так себе: мачта срезана, парусов и в помине нет, корпус побит, залатан — видать, поработал. Послужит, конечно, и еще, и двигатель послужит, но труда много нужно вложить. В общем, кораблик незавидный. Ну, зато цена подходящая. За такую цену и байду не купишь. Для нас-то, конечно, и эти деньги собрать нелегко, но решили так: босые будем бродить, чилим будем грызть, а «Комсомольца» выкупим.

Война с кулаком только-только тогда начиналась, и кто думать умел, тот понимал, что в этой войне такой вот баркас дороже линкора.

Ну и взяли. Механик у нас нашелся, я за шкипера. Вытянулись из Кутума, запустили мотор, пошли. Идем, и сердце радуется: свой моторный флот завели! Держись, Тит Титыч, теперь нас голыми руками не возьмешь.

Пришли на тонь. Ребята глазам не верят, руками борта щупают. Девчата сшили красный флаг, палубу надраили с песком. В кубрике, в трюме, в машине как языками вылизали.

А мне не терпится ловить. Набрали волокушу на корму, дали ход, посыпали сеть… Бывало, веслами-то помахаешь, а тут не успели оглянуться — урез на берегу. А балбера лежит на воде, как по циркулю положена. Душа радуется.

Ну потом взялись разом, притонили. И в первую же тонь нам счастье: взяли икряную белугу пудов на сорок.

Кое-как завалили ее на байду, залили водой, старой сетью опутали — и в город, на рыбозавод. Живьем. Как раз той белуги хватило нам купить лесину на мачту и холст на паруса.

Достали шаровой краски. Борта отожгли, пропемзовали, покрыли в три слоя, — блестит наш баркас, как серебряный. Отойдешь посмотришь — ну, куда там, нет корабля красивее «Комсомольца» на всем Каспии.

И совсем по-другому пошли у нас дела: под катер взяли ссуду в банке, купили новый невод. И в народе совсем другой пошел разговор. То «ха-ха» да «хи-хи», «цыганский табор», а тут ничего не скажешь — хозяева.

На нас глядя, еще сбился в районе один колхоз — «Заветы Ильича», а там и еще… Пошло дело. Поверил и старый рыбак в колхозы, не идет на поклон к кулаку. У тит титычей закачалась земля под ногами, и сами они начали понимать, что наша берет. Но кулак-то, он — как кабан.

Вам не приходилось на кабана здесь охотиться? Ведь он, кабан-то, какой — свалишь его, думаешь, все, готов, а он, гляди, вскочил да клыком.

Вот так и кулак — понять-то понял, а клыки наготове держал.

Свои люди были кое-где и у них. Пробрались в колхозы, и пошла у нас тайная война. В то лето частенько приходилось слышать: там арканы подрезали, там колхозный невод сгноили, там соль посадили на мель, а пока снимали — зеленая муха весь улов погубила.

Ну, да мы-то не боялись. У нас в «Маяке» все свои, комсомольцы, все друг друга не первый год знаем и все ребята такие, что тронь — горло перервут.

К осени встали мы крепко, так крепко, что старые рыбаки и те нас признали — по имени-отчеству стали величать. Вот тогда и я стал Командировичем. Я татарин, по паспорту Искандер Кемлетдинович. Имя-то еще с мальчишек переделали, а отчество до той поры никто и не вспоминал.

Вот однажды пошли мы в город вдвоем с мотористом. Привели две прорези с рыбой, сдали на завод и встали в Кутуме. А дело осеннее — того и гляди, сало по реке пойдет. Я моториста оставил, а сам пошел на Большие Исады, на базар. Купил фонарь «летучая мышь», шесть пешней да три топора для подледного лова. Зашел в кузню к другу, пешни заправил, топоры наточил и домой собрался. Тут догоняет меня один рыбак из Красного Яра.

— Стой, — говорит, — Александр Командирович, ты домой порожнем?

— Порожнем, — говорю.

— Не прихватишь керосин к нам в кооперацию?

— Много ли?

— Шесть тонн.

А я такой: просит человек помочь — надо помочь.

— Давай, — говорю, — грузи.

Погрузили. Крепкие бочки в трюм, две худые — на палубу, на нос. Принайтовили их покрепче стальным концом и пошли. Этот друг тоже с нами. В Красный Яр пришли к ночи, встали у рыбной пристани. Тот рыбак ушел.

— Сейчас, — говорит, — пришлю людей керосин выгружать.

Час прошел, другой. А темь страшная — ни звезд, ни луны, и холодно, как зимой.

Наскучило мне такое дело. Я говорю мотористу:

— Сходи-ка, поторопи там.

И только ушел моторист — слышу, кто-то гукает:

— Хаметов, это ты, никак?

— Ну я, — говорю.

— Иди-ка, слушай, сюда, подмогни малость?

Как тут не пойти? Вылез на пристань, пошел. Иду аккуратно, а то оступишься, ногу сломаешь.

А тот опять:

— Идешь, что ли?

— Да иду.

Тут что-то мне показалось. Обернулся, гляжу: там, где «Комсомолец», вроде огонек. Я назад, бегом. Зацепился за трос, упал, вскочил, подбегаю — носовая палуба вся в огне. Из худой бочки бьет керосин фонтаном и горит на лету. Того гляди, и пристань займется. Подожгли, дьяволы.