— И обнаружили у него вторую часть клада, — сказала Элен Шатлен.

На следующий день мы отправились с Элен в клинику, чтобы засвидетельствовать улучшение состояния тезки моей секретарши. Был чудный солнечный день. Снег искрился в его лучах. Я вспомнил о Бобе, обожавшем зимние виды спорта.

— Хорошим парнем был этот Коломер, — сказал я. — Смертельно раненный, плохо представляя себе, кто мог бы в него стрелять, он думает лишь об одном: во что бы то ни стало поделиться со мною своими знаниями о Жорже Парри. В этом смысл его предупреждения: «Улица Вокзальная, 120». Он надеется на мою смекалку, которая позволит мне извлечь из этого сообщения максимум информации...

— Да, — согласилась Элен. — Агентство Фиат Люкс многого лишилось, потеряв его.

В клинике, узнав о нашем появлении, помолодевший, сбросивший десяток лет, Юбер Дорсьер вышел нам навстречу.

— Мы спасли ее! — воскликнул он. — Спасена, спасена. Она будет жить. Какое счастье, какое счастье!

Он горячо пожал нам руки, как будто мы имели какое-то отношение к этому чуду хирургического искусства, и проводил нас к изголовью больной.

— Здравствуйте, детка, — сказал я. — Итак, мы уже вне опасности? Я просто счастлив. Тем более что подолгу службы должен задать вам еще несколько вопросов.

— Опять... — простонала она.

Она говорила нежным, певучим, проникновенным голосом.

— Самую малость. Мне хотелось бы знать...

Вкратце она рассказала нам следующее:

Увидав, что Монбризон выстрелил в Боба, она выхватила револьвер, повинуясь атавистическому, если так можно выразиться, инстинкту и весьма противоречивым чувствам: желанию отомстить за Коломера и боязни послужить второй мишенью для Монбризона. Жест, прямо скажем, беспомощный, если принять во внимание, что револьвер, который она носила при себе из какого-то ребяческого фанфаронства, так давно не снимался с предохранителя, что им практически нельзя было пользоваться. Ей удалось покинуть вокзал, воспользовавшись проходом, еще свободным от оцепления. Придя домой, она прочла завещание и сразу же догадалась, что речь в нем идет о вилле в Шатийоне, адрес которой выкрикнул умирающий Коломер. Она не могла только уразуметь, как ему удалось его узнать. (Не желая омрачать память о покойном, я ничего не стал ей объяснять.) Она села в первый же поезд и переправилась через демаркационную линию. В Париже дневные посещения могли вызвать подозрение, и она проводила ночи на вилле в поисках сокровища. Не с тем, чтобы завладеть им, а чтобы тайком передать в полицию. В тот вечер, когда мы нашли ее раненой, она обнаружила, что днем двери были взломаны, а дом безжалостно перерыт снизу доверху. Услышав, что дневные визитеры возвращаются, она укрылась в чулане. Она узнала Монбризона и его слугу. Затем все произошло так, как я это себе представлял.

— Ну вот, тучи рассеялись, — сказал я, погладив ее изящную руку. — Вы открыли Коломеру ваше истинное положение?

— Нет.

—- Он узнал о нем. И знаете как?

— Наверное, по фотографии отца, которую он видел в моей комнате. К тому же однажды я сама допустила оплошность...

— Какую же?

— Я родилась 10 октября 1920 года, а не 18 июня 1921-го. 10 октября этого года Боб без всякой задней мысли, так, во всяком случае, мне представляется, подарил мне цветы. Я горячо поблагодарила его, сказав, что очень мило с его стороны, что он решил поздравить меня с днем рождения. И тут же, спохватившись, выдумала какую-то небылицу. Все это должно было показаться ему странным.

— Возможно. А поскольку в некоторых газетных статьях — я имею в виду не те вырезки, которые были найдены у Коломера, а другие, более обстоятельные тексты, с которыми я познакомился в Национальной библиотеке, — упоминалась дочь и приводилась наряду с другими деталями дата ее рождения, он окончательно уверился в своих предположениях.

Мы помолчали. Затем я спросил:

— Что вы намереваетесь делать после выписки?

— Не знаю, — устало отозвалась она. (Ее прекрасные глаза были волнующими как никогда.) — Боюсь, что мною заинтересуется ваш друг инспектор. Фальшивые документы...

— Та-та-та! Он закроет на это глаза. Обещаю вам, что вы выйдете отсюда без всяких проблем. А если вдруг возникнут какие-то осложнения, смело обращайтесь ко мне.

— Благодарю вас, месье Бюрма. Боб часто мне о вас рассказывал. Он говорил, что вы — свой парень.

— Раз на раз не приходится, — улыбнулся я. — Но для вас, когда бы это ни потребовалось, я всегда буду в хорошем настроении. Неисповедимы превратности судьбы. Бывшие недруги вашего отца становятся отныне вашими лучшими друзьями.

Когда мы прощались с ней, ее изумительные глаза, излучавшие тоску, увлажнились.

Дорсьер проявил настойчивость и проводил нас до входной двери. Тонкими пальцами хирурга он сжимал наши руки. От высокомерного чванства, памятного мне по концлагерю, не осталось и следа. Совсем другой человек. Все его существо выражало глубокое волнение.

— Какое счастье, месье Бюрма, какое счастье! Опа спасена! Как я признателен вам, что вы доставили ко мне эту раненую. Боже мой... Я должен был ее спасти... и я ее спас.

— Ну и ну! — усмехнулась Элен Шатлен, когда мы свернули за угол. — Этот господин Дорсьер весьма экзальтированная особа. Он влюблен?

— Нет.

Я взял ее за руку, и мы остановились.

— Нет, — повторил я. — Между прочим, эта история создаст мне хорошую рекламу. Я собираюсь вновь открыть агентство. Как вы смотрите на то, чтобы уйти от Лекту?

— Хоть завтра! — ответила она с искренней радостью.

— Тогда я расскажу вам все. И вы поймете, почему этот хирург так счастлив тем, что спас эту девушку. Сколько, по-вашему, смертей в этой истории?

— Две. Коломер и Гюстав, слуга... Ах! Еще Жалом. По-моему, все.

— Вы забыли о главном покойнике — Жорже Парри.

— А разве он умер не своей смертью?

— Нет. Не кто иной, как Дорсьер, впрыснул ему инъекцию собственного изготовления.

Элен не могла скрыть удивления и чуть не вскрикнула.

— Не кто иной, как хирург, изменил облик Парри,— продолжал я. — Сегодня ночью он во всем сознался. Он согласился на операцию, движимый тщеславием и научным интересом. Операция прошла блестяще. Однако Парри оказался ничуть не порядочнее своего доверенного лица — Монбризона. В благодарность он отбил у хирурга любовницу — нам ничего не известно о дальнейшей судьбе этой женщины. Обезумевший от ярости, Дорсьер не мог отомстить. Выдать полиции Джо значило бы выдать самого себя, утратить доброе имя, лишиться положения в обществе. С другой стороны, по тем же причинам он не стал заманивать гангстера в ловушку с тем, чтобы расквитаться с ним. Но неисповедимы, как я только что заметил, превратности судьбы. Случай сводит Дорсьера с его счастливым соперником в лазарете немецкого концлагеря для военнопленных. И ставит последнего в полную зависимость от его воли. Теперь бывший гангстер — не более чем потерявший память «регистрационный номер». О большей удаче нельзя и мечтать. Однако стоп!.. В этом же лагере находится человек, с которым надо держать ухо востро. Этот человек...

— ...Мой умный и проницательный патрон.

— Бодрый не столько телом, сколько духом. Что знает Нестор Бюрма об обеспамятевшем? Лучший способ выяснить это — переговорить с ним. И вот Дорсьер, который давным-давно меня узнал, но не счел нужным возобновить знакомство, вдруг ни с того ни с сего заговаривает со мной... Из этого разговора он не выносит для себя почти ничего. Но когда я обращаюсь к нему с просьбой подыскать мне место в лазарете, он воспринимает ее с явным неудовольствием. Дает и не сдерживает своего обещания. Несмотря на это, я все-таки устраиваюсь в больницу. Пока я там, он ничего не предпринимает против Парри. Но в день моего отсутствия он совершает свое...

— Преступление?

— Я не стал бы употреблять этого слова по отношению к Джо Эйфелевой Башне, который достоин такого конца. К тому же, амнезия... Словом, док оказал ему последнюю услугу.