вот почему их телефонная линия не была отключена. Вам, наверное, по собственному опыту известно, что по общественному телефону можно позвонить, только предъявив удостоверение личности. Жалом знал об этом и не хотел рисковать. Будучи педантом, он, по-видимому, заранее заприметил эту пустующую квартиру, чтобы в случае необходимости тайно воспользоваться телефоном. На замке двери этой квартиры мы обнаружили едва заметные следы от отмычки. О, это был настоящий ас.

Я предоставил ему возможность вволю насладиться моим восхищением, а затем спросил:

— Итак, все разъяснилось?

— Ну да, все разъяснилось.

И он вновь погрузился в восхищенное созерцание, на сей раз — собственной персоны. Видимо, он и в самом деле чертовски переутомился за этот день.

— И следствие, что называется, закончено?

Он раздраженно присвистнул.

— В отношении Карэ-Жалома — да. Но мы продолжаем разыскивать Виллебрюна — это вышедшее на свободу привидение. Убедившись, что он — инициатор убийства, мы допрашиваем его бывшего сообщника, похитителя дамских сумок. Поначалу тот сразу признал в Жаломе старого друга-приятеля. Но потом словно язык проглотил. Твердит, что знать ничего не знает о своем бывшем главаре. — Он взглянул на часы и неприятно хохотнул. — Впрочем, еще не так поздно; утро вечера мудренее; может быть, завтра у него развяжется язык. Еще кофе?

— Да. И если можно, полную порцию сахара.

Он охотно выполнил мою просьбу, фальшиво насвистывая мотив популярной эстрадной песенки, являя собою умиротворяющее зрелище довольного всем человека. Ни за что на свете не пожелал бы я себе такой эйфории.

...Проснулся я в госпитале, проведя несколько часов в беспокойнейшем сне, к которому кофейный эрзац комиссара не имел никакого отношения.

Покинув чуть свет полицейское управление, я не решился беспокоить Марка, и Бернье услужливо вызвался проводить меня. Несмотря на его присутствие, ворчливый сторож обозвал меня пройдохой.

На следующий день, едва я собрался подтвердить справедливость этого прозвища, в очередной раз замыслив улизнуть, как медсестра передала мне, что меня срочно вызывают в контору.

— Вовсе не за тем, чтобы устроить вам головомойку, — добавила она, заметив мою нерешительность.

И так как эта женщина являла собою органичную неспособность ко лжи, то я объявился в конторе. Там меня поджидал какой-то чин. Пренебрегая элементарными нормами гигиены, он грыз авторучку.

— Итак, курс лечения закончен? — осведомился он.

- Да.

— Тогда собирайтесь в Париж. Отбываете сегодня вечером. Литерный поезд для репатриантов с визой немецкого командования проследует сегодня ночью через Лион. Вы поедете на нем. Вот ваше демобилизационное предписание и двести франков.

— Дело в том, что...

— Только не говорите мне, что вам здесь понравилось. За все это время вы не провели в госпитале и двух часов.

Я начал было объяснять, что мне полюбился не столько госпиталь, сколько город. Нельзя ли отсрочить отъезд? Мне столько еще нужно успеть сделать. Он ответил с раздражением, что находится здесь не для того, чтобы поощрять всякие там шуры-муры, что, если я хотел остаться в Лионе, мне надо было сообщить об этом заблаговременно, что немыслимо предугадать все мои причуды, как, впрочем, и переделывать уже оформленные документы ради одного только моего удовольствия. А если мне так уж полюбился Лион, придется сразу же по прибытии на место позаботиться об обратном пропуске.

— Отправление поезда в двадцать два ноль-ноль, — отрезал он.

То есть дал понять, что бюрократическое решение необратимо и обжалованию не подлежит.

Я помчался на ближайшую почту, чтобы задействовать все свои связи для отсрочки отъезда.

Но, предъявив документы и назвав номер телефона комиссара Бернье, я неожиданно аннулировал заказ. Я вдруг подумал, что, в конце концов, у меня хватает дел и в оккупационной зоне, а чтобы их все переделать, нужно вернуться в Париж.

Я поделился новостью с Марком Кове, и мне пришлось пересказать ему во всех подробностях наш разговор с Бернье. Я костьми лег, чтобы не дать ему тут же приняться за статью. И пообещал к вечеру дополнительную информацию.

Большую часть дня я провел в хождениях по барам, встречаясь с парнями, промышляющими контрабандой.

Я искал сигареты «Филип Моррис» для мэтра Монбризона. Он проявил по отношению ко мне истинное благородство, и этим подарком я хотел выразить ему свою признательность. Но нигде не посчастливилось мне раздобыть эти престижные сигареты. Пришлось удовлетвориться сигарами. Он не употреблял эту отраву, однако оказался достаточно деликатным, чтобы любезно принять их. Ему я также счел своим долгом поведать об этом деле. Не менее двадцати раз прерывал он меня: «Потрясающе!»

— До встречи в Париже, — сказал я на прощание.

— Непременно. Только когда? Я по-прежнему сижу без пропуска. Этому нет конца. Я знаком кое с кем из полицейских, но все они относятся к разряду vulgum pecus ³. То есть не пользуются никаким влиянием. И все это тянется и тянется...

— Вы правы. Это даже хорошо, что у меня появилась возможность воспользоваться литерным поездом.

Последний визит я нанес Жерару Лафалезу.

— Отбросьте эту вашу скованность, — обратился я к Луизе Брель, чистосердечно протягивая ей руку. — Ведь я же не людоед.

Помирившись с ней, я попрощался с глазу на глаз и с ее шефом. От него я позвонил комиссару.

— Партию в покер нам придется отложить. Во исполнение приказа пока еще не упраздненных военных властей этой ночью я отбываю в Париж. Я вам ведь больше не нужен? Кстати, как поживает наш карманник?

— Пришлось временно прервать допросы.

— Что вы говорите? Не иначе как по ходатайству тюремного врача? Смотрите, не угробьте его.

— Такие на редкость живучи. Счастливого пути.

В двадцать один тридцать в сопровождении Марка я отмерял шагами мокрый асфальт седьмой платформы. Корреспондент «Крепюскюль», которого я держал на диете более или менее отдаленных посулов, хранил молчание. Ледяной ветер, предвестник снегопада, прорывался через вокзальные витражи, не привнося радости в ожидание. Полутемный, холодный, голодный буфет не прельстил ни меня, ни Марка. Мы молча шагали взад-вперед по платформе, кутаясь в пальто.

Наконец прибыл литерный. Стоянка — две минуты. Я отыскал свое место и устроился без особых неудобств.

— До свидания! — крикнул Марк. — Поминайте меня в своих молитвах.

Добраться до двери собственной квартиры и открыть ее оказалось не бог весть каким хитроумным делом. Предупрежденная шестым чувством о дне и часе моего возвращения, консьержка поджидала меня у входа на лестницу. Она вручила мне стопку писем, пылившихся в ее чулане со дня окончания «странной войны»; сообщила, что выполнила все формальности, необходимые для подключения к моей квартире электричества, телефона и т. п. Поневоле пришлось обменяться с ней банальными репликами о моем пребывании в плену. Покончив с этим, я в два прыжка одолел четыре этажа.

В своей квартире я освоился быстрее, чем ожидал. Умылся, побрился, приложился к старой верной подруге своей бутылочке, с сентября 1939 года терпеливо поджидавшей под кроватью моего возвращения, и взялся за телефон.

Вращая диск, я думал о том, как славно предаваться этому занятию без обязательного предъявления свидетельства о рождении. «Алло», — прервал мои медитации безликий женский голос.

Я попросил позвать к телефону господина Фару. Мне ответили, что его нет на месте, но что если у меня к нему какая-то просьба, то ее охотно ему передадут. Я попросил секретаршу сообщить инспектору, что Нестор Бюрма в Париже. И оставил номер своего телефона.

В поезде я провел бессонную ночь. И потому завалился спать.