При выходе из гримерной Митин натолкнулся на актера Ларионова, который вблизи показался немолодым, с монетной плешью на затылке, в неглаженой рубашке. Митин ускорил шаг, отогнав настойчиво лезшее в голову воспоминание о какой-то встрече с этим человеком в другом жизненном измерении, надо было успеть поесть, чтобы после антракта сесть на собственное место.
Аллочка предложила стакан томатного сока, винегрет, жареную печенку от обеда — «одномоментно», как она выразилась. Он на все сразу же согласился и через несколько минут, разморенный, чуть отошедший, почувствовал себя человеком. Но как только это произошло и он почувствовал себя человеком, так на него нахлынула эта тоска, как прежде, на платформе, в такси, в зале, унылое бессилие помочь дочери.
Он прошел в зал, занял свое место, пытаясь вникнуть в смысл происходящего на сцене, но мысли о Любке не отпускали, они снова понесли его вслед за ней, все острее, непереносимее, понесли вон из театра.
Ехать до Москвы всего полтора часа, но Митин и их не выкроил с утра, дел оказалось навалом, только днем он едва успел вскочить в отходящую электричку. Все равно, подумал, к Любке в больницу попаду к семи, ничего, авось пропустят. Он уселся в последний вагон, в самый конец, где было просторнее, можно вытянуть ноги, и попробовал кое-что прикинуть. Если ее прооперируют на следующей неделе, что предпринять дальше? Про такие дела он не умел думать, с этим было всегда страшно сложно, тягостно, вот Катерине, той, наоборот, надо все заранее, иначе она впадает в панику. Она ежедневно была чертовски перегружена, но почему-то больше всего ее заботило, как сложится лето или будущий сезон. Что толку знать? Кому это принесло счастье? Вот и Ламара отказывала себе во всем, чтобы хватило на потом, а этого п о т о м не оказалось, ничего не пригодилось. То, что уже пережито, — хочешь или нет, это твой опыт, только он, как незримый компьютер, диктует тебе поступки, складывает отношения. С недавнего времени появилось у Митина это неудержимое желание перебирать накопленное, поднимать со дна памяти какие-то мимолетные эпизоды, фразы. В сущности, только память делает тебя разумным существом. Ему не хватало времени додумать что-то очень важное о памяти, но не стоило об этом. Надо было все решить с Любкой. Ведь операция может дать лишь частичный эффект — тогда и вовсе ей придется ограничивать себя во всем: в движениях, в занятиях.
Из тамбура в вагон вошли двое из Катиного театра, один, помнится, дружил с ней, пока на горизонте не возник Митин. Они помедлили у его скамейки, не узнали и прошли вперед. Митин облегченно вздохнул. Нет, от прошлого не уйдешь.
Допустим, с той же Катей. Многое складывалось по этой странной шкале соотнесенности с их общим прошлым. Были какие-то томительно-навязчивые моменты, как повторяющийся сон, которые мешали их отношениям.
Одним была смерть жены Митина, Ламары, Любкиной матери.
Он встретился с ней еще на первом курсе, попав в стройотряд, тут же женился; через год появилась на свет Любка, а через три месяца началось это наваждение, он влюбился, сбежал к Насте Линяевой, словно впал на год в беспамятство. Хорошо бы не возвращаться к этому куску жизни вовсе, выкинуть его из головы, но что-то тайное, как преступление, влекло его мысли, засасывало вновь и вновь в эту воронку, из которой едва выбрался. Видно, мешало то самое, о чем тосковала Катя, когда сетовала, что ничего из случившегося в твоей жизни не сотрешь резинкой. Месяца два после разрыва с Настей он выживал, отскребался от грязи, болел, потом вернулся к Ламаре. Та не умела упрекать, устраивать сцен, он был благодарен ей за это безмерно.
А еще через три года Ламара заболела, врачи после долгих исследований определили опухоль мозга. Она ходила на тяжкие процедуры, вроде бы помогавшие, потом снова наступило ухудшение. Так тянулось два года, потом она потеряла зрение. Митин оказался один на один со всем этим, он мало что умел в быту, натыкался на простейшие загадки, где что лежит, как сварить, как починить, она подробно, не уставая, объясняла ему, как найти, как приготовить, куда сходить. Пока не объявилась сестра Ламары — Люся. Она ухаживала за больной, растила Любку, но Митин все равно выматывался до потери сознания. Он пытался прибегнуть к новым врачам, те пробовали травы, физиотерапию, он платил за привозные препараты бешеные деньги, рисковал, но улучшения не наступало, только минутное облегчение. Ламару душили кошмары, голова казалась зажатой в стальные тиски, силы таяли, она уже не могла ничего делать сама. Они обрастал долгами, беспросветной захламленностью, стойкая бессонница стала постоянной спутницей Митина, казалось, никогда уже ничего не образуется, все будет катиться по наклонной плоскости разрушения, опустошения.
Ламара умерла тихо, когда рядом никого не было, ее как-то торопливо схоронили, как человека, которого все вроде бы любили, но ждали его неизбежной смерти. На похоронах, в старом крематории, народу было мало, играли Шопена, которого она любила, Митин отвернулся, чтобы не видеть, как опускают гроб. Любку решили взять только на кладбище, когда будут захоронять урну, через три недели. Когда гроб скрылся, Митин вышел из здания крематория, не оглядываясь, не видя расступавшихся перед ним родственников, друзей и уже новых свежих людей, пришедших к следующему покойнику, который ждал на очереди у входа на катафалке, прикрытом простынею. Дома народу набилось достаточно. Все жалели сироту Любку, а Митину говорили: отмаялся, не горюй, ты еще молодой. Женишься — не запылишься.
Митин пережил смерть жены, похороны, поминки много легче, чем ожидал. Он даже удивлялся своей холодности и тому, как покорно, не возражая, откликается на просьбы, вопросы, хлопоты. Он удивлялся: как, оказывается, непросто уйти человеку из жизни! Выбыть из квартиры, бесконечных бумаг, из сложных человеческих связей, в которых он был каким-то соединяющим звеном! Теперь это звено надлежало заполнить чем-то другим. Старики Митина были в отпуске, плыли на теплоходе по Волго-Балту — маршрут, только что открытый для туристов, он не стал их разыскивать. На неделю он переселился к Старухе Варваре, долгими часами просиживал над альбомами фотографий, где она — в ролях у Чехова, Шекспира и в булгаковских «Днях Турбиных». На чуть измененном гримом лице, в огромных глазах великой актрисы светилась грусть, блистало озорство, порой из полуприкрытых век струилось злобное отчаяние. Митин такого выражения у нее не знал. И суть была не в гриме. Само выражение глаз делало ее лицо почти неузнаваемым.
Старуха не докучала Митину разговорами о покойнице, вела себя, как всегда, шутливо, экстравагантно, капризно, порой кокетничая напропалую, как молодая. Митин смеялся, наслаждаясь ее обществом; во всем, что бы она ни вытворяла, была бесконечная доброта самоотдачи.
Но уже неделю спустя, когда он вернулся домой и впервые за два года отоспался, наступила глухая тоска. Оказывается, как ни жаждал его организм отдыха, покоя, как ни требовал естественной жизни без мучений и повседневной зависимости от состояния здоровья другого человека, привычку видеть ее, рассказывать ей случившееся за день нечем было заменить. Он ощущал изнеможение, полную неспособность двинуть пальцем, сделать шаг. Как будто аккумулятор отключили. В какой-то момент он понял, что тоскует по неволе, по клетке, по всем тем обязанностям, которые держали его в плену и были связаны с Ламарой. В его существовании образовалась брешь, казалось, не от самой потери драгоценного человека, а от отсутствия повседневно важных дел, с которыми была связана эта болезнь, грозившая смертельным исходом. С утра, он знал, надо сделать укол, довести до уборной, затем бежать в аптеку, по дороге купить продукты и, пока Люся отводит Любку в детсад, успеть вернуться, чтобы впустить в квартиру медсестру. И так по минутам — питание, анализы, снотворное, обезболивающие. Он вспомнил, как, причесывал ее с утра, невозможно было смотреть на спутанные, секущиеся, слипшиеся от пота волосы, еще год назад такие роскошные; как мыл ее тело по частям, пока она сидела на стуле со спинкой, укрывая простыней уже вымытые руки, плечи, живот. Теперь ничего этого было не надо. И Митину начинало казаться, что истинным в его жизни было только спасение Ламары, и нужен он был только ей, а все остальное — второстепенно, может и не существовать в его жизни. Громадная, ничем не заполненная пустота ощущалась им как бессмысленность жизни, как остановившийся ход часов времени. И Митин, как многие тысячи людей до него и после, думал: для чего все это — усилия, терзания, тяга ввысь или падение, страсть, позор, срывы, если все равно твое пребывание на земле обрывается смертью и никто не сможет предугадать, как и когда это произойдет?
