Потом начался концерт в местном парке, и Митин впервые услышал, что будет петь студентка с биологического, грузинская девочка Ламара. В прошлом году эта девочка кормила всю группу «до упаду» шашлыками и купатами — «в «Арагви» таких не попробуешь». Она появилась на сцене — матово-белое личико, черные волосы до плеч. Чуть отбивая такт ногой, она слегка поводила плечами. Зал ахнул.

Русские старинные романсы, цыганские, грузинские песни. В чем был секрет ее успеха, не объяснить. Голос вовсе не походил на цыганский — грудной, переливчатый, низкий, — по плечам бежали темные волосы, которые она то и дело откидывала назад.

После концерта началось факельное шествие. Старожилы посвящали вновь прибывших в члены отряда. Когда кончили зачитывать посвящение, показались старшекурсники, они несли носилки с чуть колеблющимся пламенем факелов, передавая их по строю, пока не вручили новеньким. В кутерьме с факелами, многоцветными брызгами ракет, гитарами и переплясом, в немыслимой красоте белой ночи он бродил по городу, отыскивая певицу. Он отбил ее от каких-то ребят. А утром объявил своим в отряде, что женится.

…Помнится, эта история его с женитьбой очень заинтересовала Окладникова, но Митин уже еле терпел — так сосало под ложечкой: язва — хоть она зарубцуйся, хоть откройся — все равно натощак даст о себе знать. Как бы дотерпеть до Семирецка, чтоб ребят не тревожить. Но Каратаев все замечал. «Не расстраивайся, — пообещал, — будут тебе и бифштекс из парного мяса, и сметанка. У меня знакомая в «Минутке» — в одну минутку все сварганит…» Вдруг руль крутануло, остановились. Каратаев полез под машину выяснять ситуацию, вылез злой как черт.

— Говорил им — трехсотка не выдержит. Ведь говорил им, мать их туды-растуды, что полетит она к чертовой матери. Нет, всучили. И всегда со мной так! Уговорят, а ведь знают: чуть наддай — и засвистит эта трехсотка. Задняя правая и так треснутая. — Он что-то искал в бардачке, рылся, чиркал спичкой. — Тут ведь дорога враз машину жрет — то жара, то слякоть. — Он достал домкрат.

Окладников остался полулежать в кабине, Митин выполз наружу, глотая слюну. «Минутка» отошла в нереальность.

— «Ярославка-два» — вот это резина! — поднял на него глаза Каратаев. — Зимой-то в мороз чуть раньше рванешь, не разогрев машину, резину сразу разносит, минут двадцать надо ее ублажать. А «Ярославка» — держится. Единственная.

— Сколько еще провозишься? — не выдержал Митин.

— Заделывать придется. Часок.

— У тебя вроде еще вафли оставались? — свесился в окно Юрка. — Хоть вафель дай человеку.

— Дурак! — стукнул себя по лбу Каратаев. — Совсем забыл! Под сиденьем же кошелка, буфетчица чего-то вроде сунула туда.

Да, пичужка-буфетчица, несомненно, любила Каратаева. В кошелке оказался набор, который и в московском ресторане не всегда закажешь. Зачем только они жевали эти сухари с маринованной селедкой? В кошелке оказались: полбуханки черного и две булки, рыбец, малосольные семга и огурчики, лимонад, к тому же соль, банка горчицы. А поверх всего этого еще запакованная в три слоя фольги банка сардин — не то португальских, не то турецких.

— Бросай монтировку, — ахнул Окладников, — такого харча ты вовек не едал. Потом залатаешь.

— Не-е, — возразил Каратаев, — стемнеет, ничего не увидим, а ночевать здесь — уюту маловато. Да не стой ты над душою! — цыкнул он на Митина и с новым азартом взялся колдовать над колесом. — Надо же вас, пассажиров, вовремя доставить.

После разговора о Старике отношение Каратаева к Митину явно потеплело.

Окладников отрезал всем по ломтю хлеба. Митин, мгновенно умяв свою часть, отошел к Каратаеву. Как мог тот один латать это огромное колесо, почти распластавшись на дороге! Митин враз почернел, промаслился, ему было жаль своих джинсов, залоснившихся на коленях, в рюкзаке оставалась пара получше, которую он берег для города. Окладников стоял поодаль, к машине его не тянуло, — может, очень худо было, может жалел чистый костюм, — он смахнул с губ крошки, голодными глазами поглядывая на кошелку со жратвой и рыбцом.

Прошло минут двадцать, начало темнеть. На дороге загрохотала машина.

— Эй, что надо? — притормозил совсем молодой паренек и уставился на Окладникова.

— Гитару, — сострил тот и улыбнулся.

— А может, помочь? — Паренек никак не мог оторвать глаз от Юрки. — Или подсаживайся ко мне, коли спешишь.

— Так это ж ты спешишь, — Окладников не глядел на него.

Водитель выключил мотор, спрыгнул на обочину.

— Каратаич, а Каратаич? — совсем отвернулся от паренька Окладников, — вот тебе психологическая проверочка. Один стоит на тротуаре, другой высовывается из машины и говорит: «Мне очень жаль, что я забрызгал ваш костюм, хотя старался проехать как можно осторожнее». Что бы ты, допустим, ответил? Это ведь то же вроде теста?

Каратаев промолчал, ему не нравится этот разговор, ни вопросы Юрки, ни взгляды, которые новый паренек кидал на него.

— Что задумался? Десять человек отреагируют по-разному, — продолжал Юрка. — Один матюкнется, другой скажет: какой пустяк, о чем вы изволите беспокоиться. А ты, — вдруг обернулся он к Митину, и тронул его за плечо, — вот ты бы что сделал?

— Я-то? — поднял голову от колеса Митин и оглядел свои вконец испорченные джинсы. — Я бы поблагодарил, что человек помог мне доконать надоевший ширпотреб.

— Я б ему так врезал, — бросил Каратаич, в упор рассматривая паренька. — «Старался проехать», — передразнил он. — Старался бы — не обрызгал.

— Вот, — щелкнул Окладников пальцами в воздухе. Комментарии излишни. Весь спектр человеческих эмоций заявлен.

Когда колесо было залатано, Каратаев начал подкачивать его, пробуя прочность заделки. Митин поддержал. Он задыхался, пот градом лил со лба, Каратаев стал серого цвета.

— Давай я, — предложил незнакомый паренек.

Каратаева оттащили от машины, он с трудом разогнулся, отер рукавом лоб.

Окладников не двинулся с места, он и бровью не повел. — А вот для контраста другой пример. В ресторане сидит мужчина. Он переговариватся через столик с приятелем во весь голос. К нему подходит официантка. «Что это вы так галдите, товарищ?» — интересуется она не слишком деликатно. Какова будет, по-вашему, реакция гостя?

Все промолчали.

— Подумайте, ребятишки, я немного облегчу ваши терзания. Один пошлет ее подальше, так ведь? Другой использует повод, чтобы познакомиться. «Подсаживайся, красотка, скажет, будем шуметь вместе». А третий… — тот раздуется до размеров цистерны и заорет: «Да кто ты вообще такая делать мне замечания?!»

И опять все промолчали. Но Окладникова и это не смутило.

— Могут быть, конечно, более сложные вопросы, — присел он на пенек. — Например… Двое спрятали ворованную резину. Неожиданно один из преступников увидел, что за спиной возник свидетель их воровства, а товарищ не знает об этом и спрашивает напарника: никто, мол, не засек, как мы удирали с резиной? Что ответит второй под пристальным взглядом свидетеля?

— Никакой, мол, я не видел резины, о какой резине речь? — прыснул паренек, не задумавшись ни секунды. — Или подумал бы, как удрать, раз накрыли с поличным.

— Молодец, — задумчиво похвалил его Окладников и медленно перевел глаза на Митина, потом на Каратаева. Те не проявляли интереса. — Если б хватило смекалки, то заметивший постарался и свидетеля втянуть в их аферу. Он с ходу придумал бы, как можно его скомпрометировать.

— А ты б что сказал? — поднял голову от колеса Каратаев и посмотрел на Митина. Они уже почти справились с новым колесом, но физическая нагрузка давалась Митину легко, только если усилие было недолгим, но тут уже с часок возились, и он выдохся.

— Как есть, — буркнул он. — Мне всегда казалось, что легче всего говорить правду. Не придется выкручиваться потом, запоминать, что врал прежде, подгонять выдумку ко всему, что случится в будущем. Не врать проще.

— Ты что, признался бы, что украл? — не поверил паренек.

— Ага.

— Уж это ты загнул, — отмахнулся от Митина паренек. — Любой стал бы выкручиваться: «Вы меня с кем-то путаете, дражайший. Я вас первый раз вижу, о чем речь?»