Любой, кто знаком с оборонными закупками – а Ричард Фейнман их не изучал, – сумеет распознать здесь патологию. «Мортон Тиокол» была единственным поставщиком ракетных ускорителей для программы, рассчитанной на запуск двух шаттлов в месяц. Если бы руководителей NASA что-то не устроило, они могли бы обратиться к конкурентам. И если в NASA решили сыграть в русскую рулетку, то менеджеры «Мортон Тиокол» были готовы зарядить пистолет, закрыв глаза на мнение своих инженеров, – так же, как их коллеги из NASA решили не слушать своих.
И истинной причиной гибели «Челленджера» стали не уплотнительные кольца, не плохая погода, не Рональд Рейган и не групповое мышление. Ей стал весь тот образ действий, который позволил Маллою на решающем совещании пригрозить Килминстеру, а Мейсону и Уиггинсу – отвергнуть возражения инженеров. Так что политика катастрофы вполне может зависеть от таких незаметных дискуссий, проводимых где-то между «передовой» и «тылом», вдали от любимых историками президентских совещаний и заседаний кабинета министров, в сумеречной области менеджеров среднего звена.
Возвращение в Чернобыль
Считать, что катастрофа, подобная чернобыльской аварии, может случиться лишь в авторитарных однопартийных государствах, таких как Советский Союз, – это заблуждение, хотя, без сомнения, весьма приятное.
Какова цена лжи? Нет, не та, будто мы сочтем ее истиной. Страшно другое: когда лжи слишком много, мы совершенно перестаем распознавать правду. И что мы тогда сможем делать? Что еще останется, кроме как довольствоваться историями, забыв даже о надежде на истину? В этих историях герои ничего не значат, а мы хотим знать только одно: «Кто виноват?»
Эти слова звучат в начале захватывающей пятисерийной драмы Крейга Мейзина «Чернобыль». Их произносит Джаред Харрис, исполнивший роль Валерия Легасова, химика, который играл важную роль в советской правительственной комиссии по расследованию катастрофы. В другом, более позднем эпизоде он восклицает:
Наши тайны и наша ложь… вот и все, что нас определяет. Когда правда оскорбляет нас, мы… лжем, – и лжем до тех пор, пока не забудем, что она существует. Но она… она все еще есть. Каждая ложь, произнесенная нами, увеличивает наш долг перед правдой. Рано ли, поздно ли, но по счетам приходится платить. Так и взрывается сердце [ядерного реактора] РБМК: из-за лжи… Правде безразлично, что нам нужно и чего мы хотим. Ей безразличны наши правительства, наши идеологии, наши религии. Она будет ждать, затаившись, сколько потребуется. В этом и состоит дар Чернобыля. Когда-то я боялся того, сколь дорого придется заплатить за правду. Теперь я спрашиваю лишь об одном: какова цена лжи?
Насколько я могу судить, настоящий Валерий Легасов никогда такого не говорил – и все же это самые запоминающиеся слова в сериале. Их трудно забыть, поскольку они рассказывают о том, во что мы предрасположены верить, – а именно, что чернобыльская катастрофа символизировала упадок и разрушение Советского Союза, точно так же как потеря Сингапура была упадком и разрушением Британской империи в миниатюре.
В каком-то смысле это, безусловно, так и было. Сперва советские власти попытались скрыть случившееся. Эвакуировать людей из Припяти начали только 27 апреля, примерно через тридцать шесть часов после взрыва, разрушившего активную зону реактора на четвертом энергоблоке. Прошло еще полтора дня, и только тогда советское правительство публично признало аварию, – но лишь потому, что ее обнаружили в шведском госуправлении по ядерной безопасности. Зона отчуждения – с произвольно выбранным радиусом в 19 миль (примерно 30 км) – была установлена только через шесть дней после катастрофы. Местным жителям, попавшим под облучение, лгали, говоря, что уровень радиации низок. Советские граждане в целом и не подозревали, какой опасной была ситуация в первые дни после аварии. По словам ведущего историка современной Украины, попытка умолчать о катастрофе «подвергла опасности миллионы людей в стране и за рубежом и привела к неисчислимым случаям лучевой болезни, которых при иных обстоятельствах можно было бы избежать»[976]. Пожарных – например, Владимира Правика – отправили на смерть, чтобы огонь не охватил другие реакторы. Позже в зараженную местность бросили солдат (таких как Николай Каплин) – «ликвидаторов», или «биороботов», – почти не защитив их от огромных доз радиации. Все эти люди – а вместе с ними и вертолетчики, которые сбрасывали тонны бора, свинца и доломита на открытую активную зону реактора; и шахтеры, рывшие под реактором туннель для установки охлаждающего слоя, призванного предотвратить «китайский синдром»[977], – были достойными наследниками самоотверженного пушечного мяса «Великой Отечественной войны», тем более что обе попытки оказались бесполезными[978]. Катастрофа имела как активные, так и скрытые причины, и некоторые из них, несомненно, несли уникальный советский характер. Операторы реактора шли на неимоверный риск, в духе девиза «Сумеем во что бы то ни стало!», внедряемого советской пропагандой с 1917 года, особенно в конце сталинских времен и в эпоху Хрущева, – иными словами, в годы становления ключевых действующих лиц чернобыльской драмы. И дефекты конструкции самого реактора, и то, что операторы понятия не имели о его потенциальной неустойчивости, – все это проистекало из специфической политэкономии планового хозяйства[979]. Однако в известной мере Чернобыль мог случиться где угодно, и мы это еще увидим.
Как гласил официальный советский отчет, непосредственной причиной катастрофы стала ошибка оператора, главным виновником которой был заместитель главного инженера Анатолий Дятлов. (В 1987 году он и еще пятеро высокопоставленных сотрудников были приговорены к тюремному заключению на срок от двух до десяти лет.) Дятлов хотел смоделировать обесточивание, чтобы понять, позволит ли остаточная энергия вращения в турбогенераторе поддержать циркуляцию охлаждающей воды до тех пор, пока не включатся резервные электрические генераторы (они запускались примерно через минуту). С 1982 года были проведены три подобные проверки, при которых работники АЭС отключали те или иные системы безопасности, в том числе систему аварийного охлаждения активной зоны; впрочем, ни к каким окончательным итогам это не привело. Четвертая проверка должна была совпасть по времени с остановкой энергоблока № 4 на планово-предупредительный ремонт. Но киевская электросеть внезапно попросила задержать испытание на десять часов, а потому эксперимент проводила ночная смена, совершенно этого не ожидавшая. И более того, когда в рамках подготовки к испытанию начали снижать мощность реактора, та неожиданно упала почти до нуля, – возможно, потому что реактор (из-за неустановленного отказа оборудования или ошибки оператора) вырабатывал побочный продукт деления, ксенон-135, который поглощал нейтроны и замедлял реакцию (этот процесс называют «отравлением реактора»). В попытке снова нарастить мощность работники АЭС отключили управляющие стержни реактора от системы автоматического регулирования и вручную извлекли почти все из них. Не обратив внимания на сигналы тревоги от паросепараторов, отделявших водяной пар от капельной влаги, и на изменение в расходе охлаждающей воды, они приступили к испытанию в 01:23:04. Через тридцать шесть секунд было инициировано аварийное отключение реактора, когда некто – кто именно, так и осталось неизвестным, – нажал кнопку АЗ-5, резко возвращавшую все извлеченные стержни обратно. Но вместо того, чтобы остановить реактор (мы еще поговорим о том, почему так произошло), эта мера вызвала столь сильный скачок мощности, что оболочка тепловыделяющего элемента расплавилась и урановое топливо проникло в теплоноситель, а это, в свою очередь, привело к сильнейшему паровому взрыву, который разрушил корпус реактора и подбросил вверх его стальную крышку. Второй взрыв раскидал повсюду куски графитового замедлителя; упав на землю, они начали загораться. Эти взрывы и порожденный ими десятидневный пожар выбросили в небо шлейф частиц урана и гораздо более опасных радиоактивных изотопов, таких как цезий-137, йод-131 и стронций-90.
