Мы видим, что пандемию азиатского гриппа нельзя рассматривать в отрыве от ее геополитического контекста. Морису Хиллеману очень повезло, например, что к 1957 году американские Центры по контролю и профилактике заболеваний стали главным звеном в международной сети организаций общественного здравоохранения. Сама сеть появилась в начале 1900-х годов, когда было учреждено Панамериканское санитарное бюро (1902), а в Париже открыли Международное бюро общественной гигиены (1907), но действительно глобальной она стала только после Первой мировой войны. В декабре 1920 года Ассамблея Лиги Наций одобрила резолюцию о создании Эпидемиологического комитета, и его возглавил Людвик Райхман, польский бактериолог, который боролся с сыпным тифом, распространявшимся дальше на восток, столь же успешно, как его военный коллега Юзеф Пилсудский – с большевизмом, идущим на запад. Служба санитарно-эпидемиологической разведки, созданная в 1921 году, стала центром организации Райхмана. Уже в следующем году она начала выпускать различные периодические отчеты. До 1923 года Эпидемиологический комитет значился как «временный», с 1923 по 1928 год был «постоянным», а потом его переименовали в Организацию здравоохранения Лиги Наций (League of Nations Health Organization, LNHO), хотя на деле он во многом полагался на финансы Фонда Рокфеллера. В 1925 году в Сингапуре открылось Дальневосточное бюро (или просто Восточное бюро). Оно издавало два стандартных еженедельных бюллетеня: один рассылали по почте, а другой передавали по радио. К 1930-м годам сеть LNHO охватывала сорок пять стран и две трети населения мира.

Впрочем, присоединиться решили не все. Власти латиноамериканских стран предпочитали работать с Панамериканской организацией здравоохранения^[794] – возможно, боялись «эпидемиологического империализма», хотя в LNHO царили скорее не империалистические, а либеральные настроения. Фрэнк Будро, врач из Канады, ставший директором организации, в январе 1940 года ясно выразил этот дух: «Истина, как сказал пророк, делает людей свободными, – и если мы узнаем истину о болезни, то сможем свободно путешествовать и перевозить грузы, освободимся и от заболевания, и от ненужных ограничений». Будро считал, что сингапурское бюро является «главным пожарным депо в общественной системе пожарной охраны» и осуществляет надзор за «мировой аварийной сигнализацией»^[795]. Это поражает до глубины души, но LNHO продолжала работать и в те дни, когда мир снова неуклонно близился к войне. Германия рассылала эпидемиологические бюллетени даже после того, как Гитлер в октябре 1933 года вывел страну из Лиги Наций^[796]. Еженедельный бюллетень продолжали выпускать и в Сингапуре, несмотря на то что Япония в 1937 году вторглась в Китай, а в Европе в 1939 году началась Вторая мировая война. В том же году Будро отметил: «…это один из парадоксов наших дней: мир всеми силами рушит международное сотрудничество, – и лишь международное сотрудничество в области здравоохранения спасает его от потенциально губительных эпидемий». Да, к 1940 году система сломалась: американские, а затем и британские чиновники начали скрывать информацию, опасаясь, что та поможет немцам и их союзникам. И все же LNHO пережила Вторую мировую войну и «заложила основу для системы, которая до сих пор служит Всемирной организации здравоохранения», – кроме того, у основания последней стояли некоторые сотрудники LNHO^[797]. Первый директор ВОЗ, Брок Чисхольм, тоже уроженец Канады, унаследовал дух Фрэнка Будро – и точно так же разделял утопическую грезу о «гражданине нового образца, который необходим, если род человеческий намерен выжить»^[798].

Еще с конца 1930-х годов американцы стали по-иному относиться к национальной безопасности, благодаря чему международное общественное здравоохранение осталось в приоритете и после 1945 года. В октябре 1937 года президент Франклин Рузвельт упомянул в своей речи «эпидемию мирового беззакония» и предупредил, что «война, объявленная или необъявленная, – это заразная болезнь, [которая] может охватить государства и народы, пребывающие вдали от изначального театра военных действий»^[799]. Рузвельт и сторонники «Нового курса» были убеждены, что международная безопасность – а значит, и безопасность США, – зависит от экономического и политического развития^[800]. Вот что говорил в 1942 году вице-президент Генри Уоллес: «Война представляется частью непрерывного процесса, корни которого уходят глубоко и лежат в бедности, незащищенности, голоде и безработице. Мир, из которого не изгнано все это зло, – это мир, в котором постоянно будут появляться Гитлеры и происходить войны»^[801]. Эта логика плавно перенеслась на холодную войну – не в последнюю очередь потому, что в схватке за экономическое развитие третьего мира Советский Союз был гораздо более вероятным соперником, чем Германия, Япония или Италия в любой момент их истории до 1945 года^[802]. В 1952 году директор американской миссии технического сотрудничества в Иране, беседуя с председателем местного парламента, говорил об этом так: «Я не просыпался утром с мыслью: „Как же мне бороться с коммунизмом?“ Я просыпался с другой мыслью: „Как мне помочь в борьбе с болезнями, бедностью и голодом, от которых страдает иранский народ?..“ Если это было атакой на корни коммунизма – значит, коммунизм – это больное растение и его следует искоренить»^[803].

Соединенные Штаты в этом состязании обладали огромным преимуществом: их фармацевтическая промышленность была самой передовой в мире. И дело не в том, будто американские ученые опережали конкурентов. Если взглянуть на Нобелевские премии, мы увидим, что это было не так: с 1901 по 1940 год ученые из США получили всего 8 % научных Нобелевских премий, немцы – 22 %^[804]. Но в том, что касалось разработки и распространения новых лекарств, США не имели себе равных. Сульфаниламидные препараты впервые применила для борьбы с микробами немецкая компания Bayer AG, в то время входившая в химический трест IG Farben. Она произвела соединение под названием «пронтозил», но оказалось, что его активный ингредиент, стрептоцид, широко доступен. Вскоре в Соединенных Штатах уже массово производили сульфаниламиды, и те оказали поразительный эффект – как благотворный, так и пагубный. Осенью 1937 года сто человек, приняв «сульфаниламидный эликсир», отравились диэтиленгликолем. Это трагедия привела к тому, что в 1938 году был принят Федеральный закон о пищевых продуктах, лекарствах и косметических средствах и государство начало серьезно регулировать фармацевтическую деятельность. Впрочем, в одном только 1941 году сульфаниламидными препаратами лечились от десяти до пятнадцати миллионов американцев. В итоге материнская смертность снизилась на 25 %; смертность от пневмонии/гриппа – на 13 %, а от скарлатины – на 52 %^[805].

Вот еще один подобный пример. С 1929 по 1940 год шотландец, австралиец и немец – Александр Флеминг, Хоуард Флори и Эрнст Чейн – открыли и разработали пенициллин, но под конец Второй мировой войны массово производили антибиотики именно американские компании. С 1937 по 1952 год показатель смертности от инфекционных заболеваний в США уменьшался на 8,2 % ежегодно – по сравнению со средним падением на 2,8 %, которое наблюдалось с 1900 по 1936 год. Одни только антибиотики снижали смертность примерно на 5,4 % в год на протяжении пятнадцати лет и в целом сократили ее уровень более чем на 56 %. Конечно, не все показатели смертности в середине XX века упали исключительно благодаря сульфаниламидам и антибиотикам: мы отмечали, что и в США, и в Соединенном Королевстве важную роль сыграло улучшение гигиены, питания и санитарии, а также социальная политика, призванная бороться с бедностью^[806]. Внесли свой вклад и новые меры немедикаментозного характера – например, отслеживание контактов, впервые внедренное в британских школах и перенятое армией США в 1937 году^[807]. Но все это, равно как и большинство вакцин, открытых и распространенных в середине XX века, снизило смертность в основном среди молодых – а пожилым людям прежде всего помогли именно сульфаниламиды и антибиотики^[808]. Медицинская наука в целом сделала огромный шаг вперед благодаря тому, что Великобритания и Америка одновременно ввели в оборот в 1948 году рандомизированное контролируемое испытание, а в 1950 году – двойной слепой метод^[809]. Одним словом, успех Мориса Хиллемана в 1957–1958 годах был не только следствием американского героизма и стремительных инноваций. Его удалось достичь потому, что Гонконг, Лондон и Вашингтон сотрудничали на уровне учреждений за годы до вспышки азиатского гриппа, – а также потому, что сами американцы никогда еще не обладали таким крепким здоровьем, как в то лето, когда к ним пришла «лихорадка буги-вуги».