Французский историк Эммануэль Ле Руа Ладюри назвал это явление «объединением земного шара через болезни»; также он говорил о возникновении «общего рынка микробов»^[489]. Как следствие, европейским империям теперь приходилось строиться и поддерживать себя вопреки инфекциям. В Сьерра-Леоне умирал каждый второй британский солдат; на Ямайке – каждый восьмой; на Наветренных и Подветренных островах – каждый двенадцатый; в Бенгалии и Цейлоне – каждый четырнадцатый. Только если солдату очень везло и его отправляли в Новую Зеландию, тогда ему было лучше, чем дома. В 1863 году королевская комиссия подсчитала, что в 1800–1856 годах смертность среди военнослужащих в Индии составляла 69 человек на 1000. Аналогичный показатель для гражданских лиц в Англии, принадлежавших к той же возрастной группе, составлял приблизительно 10 человек на 1000. Кроме того, английские солдаты в Индии гораздо чаще заболевали. С истинно викторианской основательностью еще одна королевская комиссия подсчитала: из 70 тысяч солдат, составляющих британский контингент в Индии, ежегодно будут умирать 4830, а на больничных койках окажутся 5880^[490]. Тропические болезни наносили тяжелый урон и французскому колониальному чиновничеству во все годы его существования. В 1887–1912 годах в колониях погибли 135 из 984 служащих (14 %). Вышедшие в отставку колониальные чиновники в среднем умирали на семнадцать лет раньше своих коллег в метрополии. Еще в 1929 году почти треть из 16 тысяч европейцев, живших во Французской Западной Африке, проводили в больнице в среднем две недели в году^[491]. Селин, побывавший во Французской Экваториальной Африке в 1916–1917 годах – как представитель «Лесной компании Санга-Убанги» – и описавший ее в духе истинного гиньоля, театра ужасов, ясно дает понять, что болезнь там – это образ жизни и что служба в тропиках просто неизбежно сокращает жизнь: «Вы едва замечали, как исчезают люди, дни и вещи в этой зелени, в этом климате, зное и тучах москитов. Все – и это было отвратительно – распадалось на куски: обрывки фраз, тела, горести, кровяные шарики…»^[492][493]

Проблема была в том, что империи росли намного быстрее, чем медицинские знания тех, кто ими управлял. В 1860 году общая площадь Британской империи составляла почти 9,5 миллиона квадратных миль (ок. 25 млн кв. км); к 1909 году эта цифра увеличилась почти до 12,7 миллиона (ок. 33 млн кв. км). Теперь она (будучи в три раза больше Французской империи и в десять раз – Германской) занимала приблизительно 22 % мировой суши. Подданными королевы Виктории в той или иной форме были около 444 миллионов человек, то есть примерно четверть населения планеты. Как писали в St James’s Gazette, королева-императрица Виктория властвует над «одним континентом, сотней полуостровов, пятьюстами мысами, тысячей озер, двумя тысячами рек и десятью тысячами островов». Была выпущена почтовая марка с изображением карты мира и надписью: «Мы владеем империей более обширной, чей любая из существовавших прежде». Все это соединялось тремя сетями коммуникаций. В роли первой выступали казармы и морские угольные базы – всего их было тридцать три, – рассеянные по всему миру, от острова Вознесения до Занзибара. Новая технология приблизила друг к другу все узлы этой сети. В эпоху парусных судов на пересечение Атлантики уходило от четырех до шести недель. С появлением же пароходства это время сократилось до двух недель к середине 1830-х годов и всего до десяти дней к 1880-м годам. В 1850-1890-х годах время плавания от Англии до Кейптауна сократилось с сорока двух до девятнадцати суток. Кроме того, пароходы стали больше – за тот же самый период их средняя валовая вместимость примерно удвоилась, – и возросло их число, а соразмерно с этим – и объемы перевозок. Второй сетью были железные дороги. В Индии первый железнодорожный путь (протяженностью почти в 21 милю – ок. 34 км), связавший Бомбей и Танну^[494], был официально открыт в 1853 году, а затем менее чем за пятьдесят лет в стране проложили 25 тысяч миль (ок. 40 тыс. км) рельсов. В пределах жизни одного поколения поезд преобразил экономическую и социальную жизнь Индии: благодаря тому, что поездка третьим классом стоила всего семь анн, далекие путешествия впервые стали доступны миллионам индийцев. Как сказал об этом историк Джон Роберт Сили, викторианская революция во всемирной связи привела к «уничтожению расстояний». И, наконец, была информационная сеть – телеграф. К 1880 году через мировые океаны пролегло в общей сложности 97 568 миль (ок. 157 тыс. км) кабеля, связав Британию с Индией, Канадой, Африкой и Австралией. Теперь можно было отправить сообщение из Бомбея в Лондон по четыре шиллинга за слово – и спокойно ожидать, что его получат уже на следующий день. По словам Чарльза Брайта, апостола новой технологии, телеграф стал «системой электрических нервов, опутавших весь мир»^[495].

Конечно же, все это помогло распространить британскую власть на такие дальние расстояния, каких прежде не преодолевала ни одна империя. Но викторианские сети были также и самым быстрым в истории механизмом передачи болезней. В то самое время, как первопроходцы медицинской науки, всматриваясь в свои микроскопы, стремились найти эффективные контрмеры против комаров, по имперской транспортной сети разошлись две сильнейшие пандемии. Холера изначально встречалась лишь в Ганге и его дельте, и ее выход в мир – это одно из преступлений, непреднамеренно совершенных Британской Ост-Индской компанией^[496]. С 1817 по 1923 год произошло не менее шести пандемий холеры: в 1817–1823, 1829–1851, 1852–1859, 1863–1879, 1881–1896 и 1899–1923 годах^[497]. Первая разразилась в районе Калькутты, переместилась по суше в Сиам (Таиланд), оттуда на кораблях – в Оман и на юг, в Занзибар. К 1822 году она достигла Японии, а также проникла в Месопотамию (Ирак), Персию (Иран) и Россию^[498]. Вторая пандемия холеры началась в 1829 году, опять же в Индии, распространилась по евразийскому континенту в Россию и Европу, а оттуда попала в Соединенные Штаты. В индустриальном мире стремительно развивались порты и центры обрабатывающей промышленности, и для размножения болезнетворных организмов это создало благодатнейшую почву, а именно: переполненные помещения с отвратительными санитарными условиями. Когда в 1892 году холера поразила Гамбург, уничтожая представителей люмпен-пролетариата, обитающих в трущобах внутреннего города (смертность там была в 13 раз выше, чем в богатых западных районах), немецкий бактериолог-первопроходец Роберт Кох заметил: «Господа, я забыл, что я в Европе»^[499]. Современные историки расценивают эпидемию в Гамбурге как притчу о классовой структуре, но на самом деле ужас холеры, пришедший в европейские портовые города, был в большей степени следствием империализма, чем капитализма.

Возвращение бубонной чумы шло по той же схеме. В 1850-х годах бактерии вновь явились из своих резервуаров – гималайских сурков – и устремились через Китай в Гонконг, где оказались в 1894 году. А уже оттуда пароходы разнесли бациллу в порты всех континентов. К середине XX века, когда чуму наконец удалось обуздать, третья пандемия унесла жизни примерно 15 миллионов человек, при этом подавляющее большинство жертв пришлось на Индию, Китай и Индонезию. В Центральной и Южной Америке умерло порядка 30 тысяч человек; в Европе – около 7 тысяч, в Северной Америке – лишь 500, причем только в Сан-Франциско, Лос-Анджелесе и Новом Орлеане, а также в нескольких несчастных сообществах в Аризоне и Нью-Мексико^[500]. В Сан-Франциско первая вспышка случилась в китайском квартале в марте 1900 года. Вторая произошла в 1906-м, вслед за сильнейшим землетрясением и пожаром, – тогда неимоверно расплодились крысы, создав благодатные условия для чумной палочки. В общем итоге умер 191 человек^[501].