Многое из того, что ждет нас впереди, будет следовать древним вековечным законам человеческой истории. Доминирующая держава будет чувствовать угрозу от державы, усиливающей свою мощь. Демагог будет сожалеть об ограничениях конституции. Власть будет развращать, а абсолютная власть – развращать абсолютно. Нам все это уже известно – из истории и из великой литературы. Но в других отношениях наше будущее благодаря развитию науки, медицины и технологий станет иным, и то, в чем именно произойдет скачок, историки предвидеть неспособны – они могут лишь подтвердить, что он будет. В «Основании» (1951) Айзек Азимов вообразил «психоисторию» – вымышленную дисциплину, которая сочетает в себе историю, социологию и математическую статистику и делает предсказания о будущем. Но пусть даже ныне покойный Шимон Перес, президент Израиля, однажды уверял меня, что израильские ученые успешно создали версию азимовского «Главного Радианта», я сомневаюсь, что подобная дисциплина хоть когда-нибудь возникнет. Если главное достижение клиодинамики – это всего лишь очередная теория исторического циклизма, значит, она не оправдала тех надежд, которые когда-то на нее возлагались.

История расставляет знаки препинания в виде великих катастроф в совершенно непредсказуемом порядке. И четыре всадника Апокалипсиса – Чума, Война, Голод и всадник на бледном коне, Смерть, – кажется, появляются через случайные промежутки времени, словно напоминая нам, что никакие новые технологии не сделают человечество неуязвимым. Более того, некоторые из них – те же флотилии самолетов, на которых множество зараженных отправлялись из Уханя по всему миру в январе 2020 года, – позволяют всадникам мчаться прямо в вихре, сходящем с крыла. Их появление всегда застает нас врасплох, заставляя задуматься о гибели человечества, – и тогда мы замираем в своих убежищах, смотрим «Заражение» или читаем Этвуд. Порой «черный лебедь» становится «драконьим королем», и наша жизнь переворачивается вверх дном. Но подобное происходит редко, очень редко. Чаще всего для огромного числа счастливчиков жизнь после катастрофы идет своим чередом. Да, в чем-то она меняется, но в целом остается прежней – поразительно, утешительно, утомительно прежней, – а мы несказанно быстро оставляем в прошлом столкновение с человеческой смертностью и блаженно идем вперед, забывая о тех, кому повезло меньше нас, и не думая о том, что за углом поджидает новое несчастье. Если вы сомневаетесь, что все обстоит именно так, то прочтите эти вирши, завершающие «Дневник чумного года» Даниэля Дефо:

Ужасный мор был в Лондоне

В шестьдесят пятом году,

Унес он сотни тысяч душ —

Я ж пережил беду! ^{[1599] [1600]}

Послесловие

Я ненадолго прервусь и отойду от текста… мне хочется поразмышлять о чувстве, которое постоянно терзает меня… о том, что мы все обречены… прямо сейчас мне очень страшно…

Рошель Валенски. CBS News, 30 марта 2021 года

То была одна из самых памятных обмолвок времен холодной войны. В 1971 году, услышав вопрос Генри Киссинджера: «Что вы думаете о последствиях Великой французской революции?», – премьер Госсовета КНР Чжоу Эньлай ответил: «Об этом еще слишком рано говорить». Это звучало глубоко – так, словно китайцы, в отличие от западных государственных деятелей, мыслят не неделями, а веками. На самом деле, как рассказал в 2011 году американский дипломат Чез Фриман, Чжоу решил, что Киссинджер спрашивает не о Великой французской революции, а о студенческих волнениях 1968 года^[1601].

Некоторые утверждали, что данная книга написана и опубликована, когда еще «слишком рано говорить» о том, какими будут масштаб и последствия пандемии COVID-19. Самой пандемии посвящены лишь три главы, и более разумный критик сказал бы, что книга вышла слишком поздно и куда больше пригодилась бы в 2019-м. Но «слишком рано»? Говорить, что книга должна освещать события так же быстро, как газета, – это просто глупо. Но столь же неразумны уверения, будто историк должен ждать, пока событие завершится, и только тогда писать о нем. Кто в силах сказать, когда закончится пандемия? Один из тезисов, звучащих в этой книге, заключается в том, что не все катастрофы – это обособленные события. С 1348 по 1665 год бубонная чума приходила в Лондон не раз. Грипп XX века проявил себя как серийный убийца – он наносил удар снова и снова. То же справедливо и для политических катастроф. Жюль Мишле начал публиковать свою «Историю Французской революции» (Histoire de la Révolution française) в 1847 году – в канун новой революции, – а закончил в 1853-м, на следующий год после того, как Наполеон III провозгласил себя императором. И все же эту книгу сегодня читают намного реже, чем «Размышления о революции во Франции» Эдмунда Бёрка с их поразительным предвидением того, что нападение на традиционные институты вызовет лишь «подлую и пагубную олигархию»^[1602] и, в конечном итоге, военную диктатуру. Бёрк предвидел, куда приведут утопические мечты французских интеллектуалов: «В конце каждой просеки, – предрекал он, – взгляд наталкивается лишь на виселицы». Эти слова были впервые опубликованы в ноябре 1790 года, более чем за шесть месяцев до бегства Людовика XVI в Варенн и более чем за два года до его казни. Неужели Бёрк издал книгу слишком рано?

Когда книга, посвященная истории катастроф, повествует в том числе о неоконченном бедствии, в этом есть свой смысл, и он состоит в том, что учиться на своих ошибках никогда не рано. Возможно, мы устали от пандемии COVID-19 и жаждем вернуться к «нормальной жизни», как дети, которые после начала долгого путешествия на машине тут же принимаются спрашивать: «А мы еще не приехали?» Но кажется все более вероятным, что SARS-CoV-2 станет эндемичным и мы годами будем играть с новыми вариантами вируса в игру «Прибей крота». (В своем последнем романе «Шок терминации» (Termination Shock, 2021) Нил Стивенсон вскользь упоминает «COVID-19, COVID-23 и COVID-27».) И если нас это ждет в будущем, то стоит обсудить, что же пошло не так в году прошедшем.

Общую теорию катастроф, о которой говорится в книге, можно упростить и представить следующим образом. Во-первых, катастрофы по сути своей непредсказуемы и лежат в сфере неопределенности. Попытки предсказать их почти всегда терпят неудачу, хотя порой какой-нибудь Кассандре и везет. Во-вторых, нет никакой явной дихотомии между стихийными бедствиями и антропогенными катастрофами. Избыточная смертность почти всегда зависит от человеческого фактора – отсюда и «политика катастроф», которая является лучшим объяснением того, почему один и тот же вирус столь по-разному проявил себя в разных странах мира. В-третьих, главное слабое звено в большинстве катастроф находится не на самом верху цепи управления, а где-то ниже (это вечно недоступный «мистер Кингсбери» из NASA, о котором упоминает Фейнман); хотя, конечно, если руководство некомпетентно, плохая ситуация всегда становится только хуже. В-четвертых, телесные болезни, вызванные патогенами, часто сочетаются с болезнями рассудка – примерно так же, как военная победа, одержанная над противником, не только уничтожает материальные ресурсы врага, но и угнетает его моральный дух. И, наконец, в-пятых, поскольку мы не можем предсказывать катастрофы, то лучше быть параноиком, чем оказаться «готовым на бумаге» совершенно не к тем непредвиденным обстоятельствам. Быстрота реакции на ранние предупреждения – вот ключ к устойчивости, а может, и к антихрупкости. Однако, как показали вспышки COVID-19 в Тайване в мае и в Южной Корее в декабре 2021 года, легко пасть жертвой своего успеха, если он приведет к самонадеянности.

Почему столько западных стран не сумело сдержать распространение нового коронавируса в 2020 году и почему в некоторых из них избыточная смертность достигла таких высот, каких мы не видели с 1950-х? Это вполне законный вопрос, ведь есть же пример восточных стран, таких как Тайвань и Южная Корея, которые успешно сдержали первоначальное распространение вируса, при этом более года обходясь без экономически разрушительных локдаунов. Я утверждаю, что винить в провале западных демократий лишь лидеров-популистов – ошибка, хотя их странное и хаотичное управление ситуацией, несомненно, увеличило число наших потерь. Произошел системный сбой бюрократического аппарата здравоохранения – но то же самое случилось и в странах, где не было лидеров-популистов. Планы действий при пандемии существовали – они просто не сработали. Тайвань и Южная Корея обязаны своим успехом сочетанию быстро ставшего массовым тестирования, отслеживания контактов и изоляции потенциально инфицированных. В большинстве западных стран тест-системы появились недостаточно оперативно; контакты почти никто не отслеживал; карантин не соблюдался; особо уязвимых людей (в частности в домах престарелых) никто не защитил. Эти ошибки стоили дороже всего, и вряд ли Дональд Трамп и Борис Джонсон были лично виноваты в какой-либо из них. К такому же выводу пришел и Майкл Льюис в своей книге «Предчувствие» (The Premonition, 2021), только он шел совершенно иным путем. «Трамп был сопутствующей патологией»^[1603], – отмечает одна из его Кассандр. Такая же роль досталась и Джонсону, если верить тому, что рассказал о лондонском фиаско Доминик Каммингс. Суть его заявлений, сделанных в мае 2021 года, сводилась не к тому, что премьер-министр был «непригоден к работе». Каммингс имел в виду, что провал потерпело все правительство – не только избранные политики, но и гражданские служащие, и эксперты в области здравоохранения. Все они «катастрофически не соответствовали стандартам, которых по праву могла ожидать общественность»^[1604].