Х о д у н о в (Бережковой). Что вы сделали, я вас спрашиваю? Вы же… вы же угробили театр, вы подрубили сук, и мы все летим черт знает куда. Вы же знаете, что у нас ничего нет. Мы сидим в тупике, с голым схематизмом и без профиля. И в такой момент поссорить нас с Пузыревым! Какое ваше дело? Вы — суфлер! У вас есть другая пьеса? Давайте! Но у вас же ничего нет, кроме трудовой книжки. Что вы хотите? Сесть на мое место? Садитесь! Я уйду.
Б е р е ж к о в а (устало). Какая разница, батенька, сидите вы в кресле, нет ли вас — все равно… пустое пространство. (Уходит.)
Х л о п у ш к и н. Теперь вы убедились, что Пузырев прав? Надо вырвать с корнем! А вы миндальничаете, вы боитесь…
Н а с т ы р с к а я. Я не понимаю, неужели так трудно избавиться от одной старухи?
Х о д у н о в. Вы так думаете? Легче сдвинуть памятник на площади, чем уволить старуху из театра. Вы что, не знаете тетю Капу? Могу вам представить — активистка, общественница, производственница, чуткий товарищ, друг молодежи, член месткома и редактор стенной газеты. Устраивает? Попробуйте ее тронуть, так за нее встанет весь театр. Она вам приведет выездную сессию Верховного суда, ее восстановят, а вас будут судить. И, наконец, за что ее увольнять? За что? Закройте двери… За критику? Так вот вам мое перо и подписывайте приказ вы, а я буду подсчитывать ваши неприятности.
Н а с т ы р с к а я. Зачем за критику? Она старуха и, может быть… часто болеет?
Х о д у н о в. Она болеет только за производство.
Х л о п у ш к и н. Че-пу-ха! Надо действовать решительно! Убрать ее из театра! Иначе Пузырев поднимет на ноги все руководство, он выступит со статьей, и тогда…
Х о д у н о в. Что вы хотите? Что? Сделать из меня Раскольникова? Не могу! Не та старуха. (Настырской.) Это вы думаете, что она «старой формации», а я вам говорю, что это новейшей конструкции, последнего образца, огнеупорная, небьющаяся старуха.
Х л о п у ш к и н. Значит, отступить перед какой-то скандальной старушенцией? Нет уж, Борис Семенович, вы директор, и вы обязаны…
Х о д у н о в. Что я обязан?
Вбегает З и г ф р и д с блокнотом и карандашом в руках.
З и г ф р и д. Извините, Борис Семенович, сейчас все будет готово. Будет договор. Только я забыл, как это вы сказали? Значит, с одной стороны, он, именуемый в дальнейшем «Гололедица», а… кто с другой стороны?
Х о д у н о в (в ярости). С другой стороны — вы! Именуемый с этой минуты в дальнейшем и во веки веков полный и законченный…
З и г ф р и д. Борис Семенович, умоляю, не при женщинах! Я… я не могу!
Х о д у н о в. Стойте, Зигфрид! Позвать сюда Бережкову!
З и г ф р и д. Ее сейчас увезли домой, ей стало плохо.
Х о д у н о в. Плохо? Очень хорошо! Единственная инстанция, которая может забрать от нас Бережкову, — это… господь бог. Господи! Неужели тебе не нужна активистка?!
Картина вторая
Скромная комната Бережковой. Справа у окна небольшой письменный столик. На нем книги, маленький радиоприемник и лампа под зеленым абажуром. В глубине комнаты дверь. На книжном шкафу гипсовый бюст Ермоловой. На стенах афиши, фотографии Бережковой в ролях. В центре, над диваном, большой портрет мальчика лет восьми в матросском костюме.
При поднятии занавеса на сцене никого нет. Слышны чьи-то голоса за входной дверью слева. Потом К о р н е й Е г о р ы ч, плотный старичок небольшого роста, и Ю л я осторожно, под руки вводят в комнату ослабевшую Б е р е ж к о в у.
К о р н е й Е г о р ы ч. Ну вот, мы и дома! Приехали, как после бенефису. Только вот цветов нет…
Ю л я. Да помогите вы ей раздеться, Корней Егорыч! Вы… вы, тетя Капа, прилягте, вам сразу легче станет. Давайте-ка сюда подушку.
К о р н е й Е г о р ы ч. Не командуй, сам знаю.
Ю л я. Где ваши лекарства? В столе? В ящике, да? Я сейчас найду.
К о р н е й Е г о р ы ч. Никаких лекарств. Ей сейчас кофейку для бодрости и…
Ю л я. Будет вам, Корней Егорыч. Вы бы на кухне воду вскипятили для грелки.
Б е р е ж к о в а. Не надо, Юленька. Уже все… все прошло.
К о р н е й Е г о р ы ч. Это закаленному-то бойцу, гвардии старшине русского театра — грелку? Отставить! Не грелку ей, а знамя в руки, и — марш вперед, на сцену. Вот как. Да-а-а, если б знала публика наша, что ты сегодня для нее сделала, так она б тебе, Капитолина, венок лавровый да ленту с надписью «За предотвращение «Гололедицы» — благодарные зрители». Да и в театре тебе спасибочко скажут.
Б е р е ж к о в а. Уже сказали, Егорыч. Сказали, что гнать надо эту… комическую старуху. Нахлебница, говорят, иждивенка…
К о р н е й Е г о р ы ч. Ах, вот как! Не выйдет это у них, слышишь, не выйдет! Слава тебе господи, есть местком, общественность, кол-лек-тив! Мы пойдем куда следует да заявим: «Бережковыми не швыряйтесь, товарищи. Мы не позволим расправляться так с человеком!» Вот как. Ты… ты нынче суфлер, твоя критика, она… с самого низу идет. Понятно? Не посмеют они!
Б е р е ж к о в а. Посмеют, Егорыч. Да кому я нужна? Всем мешаю, во все вмешиваюсь. Зачем? Не знаю… Может, я и впрямь смешная Мерчуткина, а? Водевильная тетка с зонтиком? Ее гонят в одну дверь, а она в другую. Смешно, не правда ли, Юленька?
Ю л я. Да что вы такое говорите, тетя Капа? Как можно? Да мы все… и я, и Славка, и Леденцова, и Ребиков Валька — мы тоже придем в дирекцию и скажем, что мы протестуем! Что тетя Капа — это самый… самый дорогой, самый уважаемый человек… да это душа театра!
Б е р е ж к о в а. А они тебе скажут: «У нас штатным расписанием душа не предусмотрена». Нет уж, я решила: не выгонят — сама уйду.
К о р н е й Е г о р ы ч. Куда, куда пойдешь-то? Ты и дня не проживешь без театра.
Б е р е ж к о в а. Все равно. Последний акт, Егорыч. Скоро… занавес.
К о р н е й Е г о р ы ч. Вот и… дура. Старуха, а дура. Гм! Занавес! Тебе еще до занавеса столько выходов да монологов, что…
Б е р е ж к о в а. Нет, вымарали, голубчик. Давно вымарали.
К о р н е й Е г о р ы ч. Молчи, говорю. Лежать спокойно!
Ю л я (передавая лекарство). Вот примите, тетя Капа.
Б е р е ж к о в а. Спасибо, Юленька. Ты не возись со мной. Тебе играть вечером, ты… ступай в театр.
К о р н е й Е г о р ы ч. Заладила про свой театр, будто ни о чем другом и толковать не стоит. А я вот не хочу про театр! Надоело мне — про театр. Я и помолчать могу. (Пауза.) И радио послушать!
Все молчат.
А ну, Юля, включи!
Юля включает приемник. Доносится четкий голос диктора: «В восемнадцать часов двадцать минут передача «Театр у микрофона».
Выключи! И что за наваждение, этот театр! Как встрянешь в него, так он ни днем, ни ночью, ни в гостях, ни дома покою тебе не даст. Заест он тебя, жизнь твою заест. Ты ему свой труд, а он тебе говорит: «Э-э-э, мало!» Ты ему — думы свои, мало ему… А он тебе что? Что он тебе за это?
Ю л я (тихо). Счастье.
К о р н е й Е г о р ы ч. Чего говоришь — счастье? Вот (показывает на Бережкову) видала счастливицу?
Ю л я. И это говорите вы? Корней Бутафорыч, миленький вы мой, ведь все же знают, что вам шестьдесят семь лет, что у вас одышка, у вас ревматизм, а вы же не оставляете театр, вы…
К о р н е й Е г о р ы ч. Брось! Брось, говорю!
Ю л я. Не брошу! Все знают, что, как в театре премьера, вы, как школьник, бегаете по десять раз с чердака бутафорской вниз, на сцену, чтоб только посмотреть в глазок занавеса, узнать, кто в зале, что говорят, как слушают…
К о р н е й Е г о р ы ч. Брось, говорю тебе, перестань.
Ю л я. Что, скажете, неправда?
К о р н е й Е г о р ы ч. Да надоел он мне! Не люблю.
Ю л я. Любите! И вы и тетя Капа, вы… любите театр! Да-да! Со всеми его муками, сомнениями, болью, обидой — любите! И от этого вы в тысячу раз счастливее всех тех, кто любит в театре только себя, кто не умеет любить.
