З ы к и н (смеясь). А жаль! Надо бы такую… ситуацию не в водевиль, а в практику вашего театра. Вот и не было б у вас конфузов.

К у п ю р ц е в. Будем стараться. В этом сезоне театр хотел бы отметить… юбилей. И если вы разрешите…

З ы к и н. Отчего ж. Пятьдесят лет, черт возьми, это — дата! Надо отпраздновать!

К у п ю р ц е в. Простите, не пятьдесят, а пока — двадцать…

З ы к и н. Разве? А я думал, что Бережкова полвека в театре работает. Может, я ошибаюсь?

К о р н е й  Е г о р ы ч (радостно). Нет! Не ошибаетесь, товарищ Зыкин! Верно!

Молодежь восторженно зааплодировала.

Г о л о с а. Верно!.. Верно!..

Х о д у н о в (очнувшись). Совершенно правильно! Надо отметить! Зигфрид, передайте эти цветы Бережковой от благодарной дирекции! Капитолина Максимовна, поздравляю. Пятьдесят лет — это… черт возьми, дата! Спасибо, товарищ Зыкин, за указание. Бережкова, браво!

Муштаков Савелий Захарович.

Раиса Васильевна — его жена.

Лариса — их дочь.

Алла Зимина }

Вика Сверчкова }

Лека Осколкина } — ее подруги, студентки института иностранных языков.

Тетя Сима.

Гена — ее сын, 12 лет, одаренный ребенок.

Юрий Куницын — выпускник театральной школы.

Олег Замятин }

Зина Терехова }

Виктор Ерохин }

Вася Квашин } — друзья Куницына.

Размышляев — человек с пятого этажа.

Женщина в пенсне.

Персонаж, вычеркнутый автором из пьесы.

Дикторша.

Девушки с английского факультета.

Перед закрытым занавесом на просцениуме появляется  ч е л о в е к  без грима. В руках у него саквояж, через плечо переброшен дорожный плащ. Его волосы всклокочены, ворот рубахи расстегнут, он тяжело дышит и пугливо озирается по сторонам, как будто скрываясь от погони. Потом доверительно, почти шепотом, сообщает зрительному залу.

П е р с о н а ж. Он хотел меня уничтожить… Да-да, физически уничтожить. Он поднял на меня руку, и… Простите, я забыл вам сказать, кто я такой. Я — Персонаж, вычеркнутый автором из пьесы, бывшее действующее лицо. Я жил в этом произведении от первой заявки до последнего варианта, когда какой-то критик, прочитав пьесу, сказал автору, что я ему не удался, что я бледная схема и несу в себе… эти… как их… «рудименты скепсиса». Он очень впечатлительный человек, этот автор, он испугался, тут же схватил перо и… начал меня сокращать. Это было ужасно. Он гнался за мной из картины в картину, он крушил мои монологи, сметал реплики, лучшие мои сцены, ради которых стоит жить в пьесе, он рубил своим пером, как саблей, и вот, когда от меня остался один выход и две ремарки, он прищурился и сказал мне: «Кажется… он прав! Вас надо вычеркнуть. Как герою вам нечего делать в моей пьесе!..» Он чудак. Он думает, что в других пьесах героям есть что делать, но… не об этом речь…

За что? Почему я должен уйти? Я понимаю, к критикам всегда надо прислушиваться, но… слушаться их… не всегда. Откровенно говорю, я… я просто привык к этой пьесе, я успел сдружиться с ее героями, мне не хочется оставлять автора. Когда он сидел за столом и, окутанный дымом и сомнениями, писал строку за строкой, я был рядом с ним. Когда все его близкие хором кричали: «С таким здоровьем не пишут комедии!» — я один вселял в него бодрость. И вот… спустя полгода, когда он вывел наконец дрожащим пером на бумаге: «Занавес. Конец», — я должен исчезнуть?.. Не-ет!.. Я схватил его за руку, я закричал: «Безумец! Не троньте меня! Я вам еще пригожусь!.. Хорошо, заберите у меня все бурные монологи, все фразы под занавес и реплики на аплодисменты, оставьте мне что-нибудь. Я согласен на мелкие эпизоды, от которых актеры отказываются и берут бюллетень, я буду читать ваши ремарки, на которые никто не обращает внимания, по ходу пьесы я стану вносить исправления, которые вы не успели сделать, я почти не буду присутствовать на сцене, и ни один критик меня не заметит, — оставьте меня!..»

Он дрогнул и сказал: «Ладно!.. Только с одним условием — не дольше трех минут на сцене и… в роли не больше двенадцати слов. Иначе вы погубите мне пьесу. Вы меня поняли?»

Мне важно было уцелеть, и я ответил: «Да! Я вас понял!» Вот так… я остался жив.

Правда, места в пьесе у меня еще пока нет, я застрял где-то между сценой и зрительным залом, но… я не беспокоюсь. Если хотите, я могу быть… комментатором пьесы, живым примечанием, говорящей ремаркой или… знаете что?.. я буду… помощником автора!

Да-да. Ведь существуют же у режиссера помощники, ассистенты, актеру помогает суфлер, и только автору, когда поднимается занавес, никто и ничем уже помочь не может. Он обречен. За что? Почему?

Разве нельзя еще что-нибудь поправить, дополнить, уяснить? Поговорить по душам со зрителем, убедить критика, что, кроме комедии, автор ничего дурного не сотворил?.. Много полезных и добрых дел можно сделать, даже… не будучи героем пьесы.

Простите, все, что я вам сказал, никакого отношения к пьесе не имеет. Этот монолог я написал себе сам, потому что на автора, как вы знаете, я рассчитывать не могу.

Что же касается пьесы, то… пьеса начинается так… (Вынимает из саквояжа маленький гонг, ударяет. Идет занавес.) Лестничная площадка жилого дома. Обыкновенного дома, какой можно встретить на любой улице и в любом переулке.

Дом как дом. Налево — дверь с медной дощечкой: «Иннокентий Викентьевич Куницын» и ящик для писем. Время действия первой сцены автор определяет ремаркой — поздний вечер… По-моему, для начала как-то недостаточно оптимистично. Я советовал ему начать так: «Летний полдень. Щедрое солнце золотит…» и так далее… Но он чудак, он говорит, что это банально, что многие пьесы начинаются с того, что автор «щедро золотит…», а потом… Но это не важно. Не автор делает погоду пьесе…

Итак, поздний вечер… (Задумывается.) Гм… Могу сказать, что это как-то расплывчато и не совсем точно определяет время. Ну что ж, поправим автора, уточним. (Вынимает часы, смотрит.) Было без двадцати двенадцать, когда дверь на площадке внезапно распахнулась, чья-то рука выбросила на лестницу небольшой потертый чемодан и тут же быстро захлопнула дверь…

Все, о чем рассказывает Персонаж, происходит на сцене.

Из квартиры доносился шум, что-то падало, звенело, послышался взволнованный женский голос…

Ж е н с к и й  г о л о с. Юра, опомнись!.. Что ты делаешь, Юра?!.

П е р с о н а ж. И голос мужчины…

М у ж с к о й  г о л о с. Оставь его! Пусть идет!.. Здесь не гостиница для молодых шалопаев!..

П е р с о н а ж (подходит к двери, прислушивается). Да!.. Нельзя сказать, что за этим порогом празднуют день ангела, — в доме было нерадостно и неспокойно…

И только… чемодан, выброшенный из квартиры на лестницу, был абсолютно спокоен. (Поднимается на лестницу, берет в руку чемодан.) Это был скромный, я бы сказал, невзрачный чемодан. Он не хранил в себе ни чужих тайн, ни крупных ценностей. В нем было… полотенце, зубная щетка, пижама в сиреневую полоску, связка писем за подписью «Твоя Л.» и, наконец… диплом! Вот он-то и свидетельствовал о том, что его обладатель, еще совсем молодой человек двадцати двух лет, четыре дня тому назад, после долгих переживаний, окончил… театральную школу по классу драмы…