И это — мой помощник. Редчайший болван! Гибрид тыквы и одуванчика!

За дверью слышны аплодисменты, голоса, шум отодвигаемых стульев.

Что это? Уже? Уже кончилась читка?

Распахнулась дверь. Из кабинета главного режиссера, продолжая оживленный разговор, выходят ведущие мастера. Впереди высокий, седоватый, подчеркнуто элегантный  Х л о п у ш к и н ведет под руку  П у з ы р е в а. За ними — Н а с т ы р с к а я, З о н т и к о в, И н г а  Х р и с т о ф о р о в н а  и  К у п ю р ц е в. Последней вышла  Б е р е ж к о в а, с большой хозяйственной сумкой в руках, и сразу же села на диванчик в углу фойе.

Х о д у н о в (подбегает к Пузыреву). Игнатий Игнатьевич, спасибо! Большое спасибо! (Долго трясет руку.) Поздравляю! В добрый час!

П у з ы р е в (усаживаясь в центре стола). Это что у вас? Пиво?

Х о д у н о в. Десертная водичка… Сейчас будет пиво. Зигфрид, пива!

Х л о п у ш к и н. Ну что ж, друзья мои, рассаживайтесь.

Все с шумом рассаживаются вокруг стола. Бережкова тоже берет кресло и садится рядом с Хлопушкиным.

Я полагаю, чтоб не утомлять Игнатия Игнатьевича, мы не будем долго дискутировать. Тем более, как мне кажется, все ясно!

Г о л о с а. Еще бы!

— Все ясно!

— О чем говорить?

Н а с т ы р с к а я. Не говорить надо, а драться за пьесу!

З о н т и к о в. Обязательно драться! Драться, драться… Тут без драки дело не пойдет. Позвольте мне. (Протягивает руку.)

Х л о п у ш к и н. Вы что, хотите сказать?

З о н т и к о в. Нет… Если позволите, я пока… с сыром. (Берет бутерброд.) А потом скажу, скажу.

Х л о п у ш к и н. Я предлагаю просто, по душам, как говорится, «за пуншевого чашею», обменяться первыми мыслями и, как сказал Борис Семенович, в добрый час!

Х о д у н о в. В час добрый!

Х л о п у ш к и н (вынимает из кармана часы, кладет на стол). Друзья мои! Нынче у нас с вами действительно большой день. К нам в театр пришел художник, талант которого, яркий… самобытный… смелый, мы все знаем, любим, чтим. Надо сказать, что мы, мастера театра, давно ждали этой встречи. Ждала ее общественность, критика, наш зритель. И вот мы… дождались.

Б е р е ж к о в а (с места). Да. Дождались.

Х л о п у ш к и н. Простите, я… не люблю, когда меня перебивают.

Х о д у н о в (наклоняясь к Бережковой). Капитолина Максимовна, вас, кажется, вызывали к телефону… срочно.

Б е р е ж к о в а. Не могу, голубчик. Видите, сейчас занята.

Х л о п у ш к и н (продолжая). И хотя сегодня Игнатий Игнатьевич только фрагментарно познакомил нас со своей «Гололедицей» — значительная часть пьесы еще в дымке эскиза, — но уже сейчас мы с предельной ясностью различаем контуры его смелой, взволнованной, я бы сказал, проблемной драматургии. Да! Мы с вами прослушали только полтора акта, но в них такой… динамит страстей, такая… глубина мысли, такой тончайший, как скрипичный ноктюрн, психологический рисунок характеров, в них такое… ммм… м… как совершенно правильно отмечает наша печать, смелое вторжение в действительность, что мы, мастера театра, мы не можем спокойно ждать от художника последующих двух с половиной актов. Мы уже сейчас, сегодня говорим — да! Мы берем! Мы зажжены!

Х о д у н о в (с места). Мало сказать, — мы горим!

Х л о п у ш к и н. Пьеса наша, и ни-ко-му мы ее не отдадим!

Н а с т ы р с к а я. Надо драться за пьесу!

З о н т и к о в. Обязательно драться… Тут без драки не пойдет.

Х л о п у ш к и н. Я полагаю, что выражу общее мнение, если скажу, что эта пьеса… стучится в наши сердца, она рождает чувства, она будит мысль и…

Х о д у н о в (с места). …будет делать дела.

Х л о п у ш к и н. Это меня не заботит. Я — не делец. Вот когда вы, Игнатий Игнатьевич, читали у меня в кабинете, я слушал, закрыв глаза, и мучительно искал этот… заветный ключик к авторскому замыслу. Я подумал: гололедица — это… это же огромно! И, вы знаете, мне представилось: ранняя мартовская капель… Воздух напоен этим неповторимым ароматом арбузных корок; скользко… Очччень скользко! Идут люди… Одни идут робко, глядя под ноги, выискивая дорожки, посыпанные желтым песком, другие падают, но… Андрей и Ольга — ваши Андрей и Ольга, — гордо запрокинув голову к плывущим над ними облакам, идут смело, уверенно, твердо. И мы знаем, знаем с первого акта, они не поскользнутся, не упадут, не свернут с дороги!

П у з ы р е в. Здорово. Ухватил. По-моему, ухватил, а?

Х л о п у ш к и н. И мне кажется, что вот здесь где-то нужно очень тонко и бережно, не разрывая авторской ткани…

П у з ы р е в. Это зачем же — рвать? Рвать я не дам.

З о н т и к о в (жуя). Нет-нет… Ни в коем случае не рвать.

Х л о п у ш к и н. Вот я и говорю — тонко и бережно… взрыхлить глубочайшие пласты подтекста. И… если роль Ольги мы доверим Ангелине Павловне, я убежден, что образ нашей современницы мы раскроем взволнованно, страстно, а главное, выпукло… выпукло… очень выпукло. В общем, я предлагаю без промедления сесть за стол! Что скажет Ангелина Павловна?

Н а с т ы р с к а я (встав из-за стола). Я скажу так: Игнатий Игнатьевич! Дорогой вы наш автор, теперь вы уже наш и… не думайте сопротивляться! Мы все работаем с Аристархом Витальевичем не первый день, и мы знаем, что его зажечь почти невозможно. Последние несколько лет он вообще не зажигается. Но уж если он зажегся — это… этапный спектакль!

З о н т и к о в (жуя). Ну! Фейерверк! Каскад!

К у п ю р ц е в. Эпический размах!

Н а с т ы р с к а я. Да-да-да! И вот мы видим, что ваша «Гололедица» его зажгла. Не скрою от вас, и я… увлечена Ольгой. Мне кажется, я… я чувствую, я вижу ее. Вот она сидит у окна и готовится к семинару, вот, не дождавшись Андрея, она быстро набрасывает платок и бежит к нему, в конструкторское бюро, тяжело дыша, она спрашивает его на пороге: «Ну что? Как… ролики?» И думает: «Милый, милый ты мой человечище!»

Х л о п у ш к и н. Вот-вот! Очччень яркая краска. Вот тот самый огонек, который я вас попрошу, Игнатий Игнатьевич, раздуть как можно больше.

П у з ы р е в. Это можно. (Записывая.) Я обычно раздуваю… в третьем акте.

Н а с т ы р с к а я. И еще… Вы помните сцену, их ночной разговор, когда, уже смутно догадываясь о чем-то, он спрашивает ее: «А ты не боишься поскользнуться, упасть, Ольга? На дворе гололед». И она отвечает: «Нет! Если я и упаду, то только на спину, лицом к звездам!» И тут, Игнатий Игнатьевич, милый, мне чудится музыка, фрагмент из «Снегурочки», кто-то тихо поет за сценой: «Лель, мой Лель, ладо, ладо, Лель!»

К у п ю р ц е в. Отлично! Символично и глубоко!

З о н т и к о в (прожевывая). Находка! Просто находка!

Н а с т ы р с к а я. Вы простите, может, я говорю не то… проснулась фантазия, и я… я волнуюсь.

П у з ы р е в. Отчего ж, это можно. Только при одном условии — не рвать ткань. Иначе я…

Х л о п у ш к и н. Да что вы! Зачем? Ну, ну, Инга Христофоровна, вы как близкий автору человек заступитесь за нас. Убедите Игнатия Игнатьевича, что мы… мы ни одной запятой не ревизуем в его тексте.

И н г а  Х р и с т о ф о р о в н а (дымя сигаретой). Видите ли, я никогда не вмешиваюсь в творческое «я» Пузырева. Но как жена Игната я могу только подтвердить, что он дико ревнив… к каждому своему слову. Как жена я знаю, что он не разрешит изменить… ни одной буквы в своей пьесе. И с этим надо считаться!

К у п ю р ц е в (Хлопушкину). Позвольте? (Встает из-за стола.) Мне кажется, мы еще не совсем ясно осознаем, что сейчас происходит. Разрешите мне как завлиту внести ясность. Нашему театру передает свою новую пьесу драматург Игнатий Игнатьевич Пузырев. Тот самый Игнатий Игнатьевич, пьесы которого входят в золотой фонд и выходят в трех издательствах одновременно. Нас посетил смелый, зрелый, уже поддержанный… критикой и руководством мастер, который сам может вывести театр из тупика на безошибочную дорогу успехов и побед.