Х о д у н о в. Вот! Вот это нам требуется. Профиль! Профиль нужен!!
К у п ю р ц е в (продолжая). Так о чем же мы говорим? О чем спорим? Вывод один — все за пьесу, пьеса за нами, мы за Игнатием Игнатьевичем…
Аплодисменты.
Х л о п у ш к и н. Я думаю, на этом поставим точку, и — за работу, друзья!
Все поднимаются с мест. Опять аплодисменты.
В заключение, Игнатий Игнатьевич, позвольте еще раз от имени театра заверить вас, что мы…
Б е р е ж к о в а (подняв руку). Можно мне?
Х л о п у ш к и н. В чем дело?
Б е р е ж к о в а. Всего несколько слов.
Х л о п у ш к и н. А, собственно, к чему? Обсуждение кончилось. Все ясно. В другой раз. Так вот, позвольте мне…
Б е р е ж к о в а. Мне бы… сейчас надо.
Н а с т ы р с к а я. Аристарх, вы не забыли, что Игнатий Игнатьевич у нас обедает?
Х л о п у ш к и н. Да-да, сейчас идем.
П у з ы р е в (Хлопушкину). Это… кто ж такая?
Х л о п у ш к и н. Это так, наш суфлер, э-э-э… бывшая актриса.
П у з ы р е в. Отчего ж, пускай говорит. Надо и бывших послушать.
Все садятся.
Б е р е ж к о в а. Спасибо. Вот вы, Аристарх Витальевич, сказали сейчас про меня — бывшая актриса. Да, я сейчас не играю и… как актрисе мне, конечно, больно, мне тяжело. Но когда я слушаю вот такие пьесы, мне становится легче, мне… не хочется играть. Я довольна судьбой.
Х л о п у ш к и н. Позвольте, вы хотите сказать, что вы не видите здесь ничего для себя?
Б е р е ж к о в а. Нет… Я довольна, что я — суфлер и не вижу зрителя, что мне не надо смотреть ему в глаза.
Х о д у н о в. Что она такое говорит? Вы же не знаете, что сейчас нужно!
Х л о п у ш к и н. Короче, что вы хотите сказать?
Б е р е ж к о в а. Вот тут говорили — смелая пьеса, смелый автор… Да! Большая смелость нужна, чтобы принести в театр такое… произведение. Ведь вот когда Антон Павлович писал «Вишневый сад», так он, голубчик, даже жене своей не рассказывал, пока не закончил, а вы…
И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Какой вздор! При чем тут Антон Павлович?
Б е р е ж к о в а (Пузыреву). А вы под колокольный звон принесли в театр эти, как их там, фрагменты, что ли, и уже требуете «не рвать ткань». А где она, ткань-то ваша? У вас же, батенька, пока одни белые нитки торчат. У вас же…
Х л о п у ш к и н. Хватит! Я лишаю вас слова. Борис Семенович, что у вас делается с дисциплиной? Кто в театре решает — я или суфлер? Что это за ярмарка?
П у з ы р е в. Нет уж… теперь… теперь пускай говорит. Любопытно! Это, знаете, типичная вылазка, тут надо… прощупать корни! Как ваша фамилия?
Б е р е ж к о в а. Бережкова, суфлер. Конечно, Аристарх Витальевич, суфлер в театре не решает, он… подсказывает. Так вот позвольте мне как суфлеру подсказать вам: путаете вы, путаете и себя и автора. А зачем? Ведь всем видно, что никакой ткани-то на нем нет. Ведь он, батенька, голый сидит.
Н а с т ы р с к а я. Это возмутительно! Что она говорит?
Б е р е ж к о в а. Да-да, голый! Ведь пьесы-то нет! У него одна, как тут сказали, «дымка эскиза». Да! Дыму много! Но ведь дым без огня сердца не греет, от него только глазам больно.
З о н т и к о в. Ну-у-у… Вы, Капитолина, за автора не беспокойтесь, будет и огонь и… все будет правильно.
Н а с т ы р с к а я. Да вы просто ничего не поняли! Вы актриса старой формации, а это новая, мужественная драматургия. И как вам только не совестно!
Б е р е ж к о в а. Да! Мне совестно! Совестно, что в театре у нас герои такие подкованные, что они даже в гололедицу не падают. Совестно мне выходить ночью после спектакля, опустив глаза, на людей не глядя, будто я на старости лет обманула кого…
И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Нет, это… это ужасно! От какой организации она говорит?
Х л о п у ш к и н (Ходунову). Вот, Борис Семенович, к чему приводит ваша мягкотелость. Я вам сказал, что Бережкова как… комическая старуха…
Б е р е ж к о в а. Какая я комическая? Если я шесть лет под вашим руководством работаю, я не комическая, а трагическая, я… ге-ро-ическая старуха, батенька.
Х л о п у ш к и н. Да как вы смеете?!
Б е р е ж к о в а. Смею! Вы, кажется, драться хотели? Ну что ж, давайте будем драться! Вы — за «Гололедицу», а я за то, чтоб в театре смеялись и плакали, чтоб было в нем и вдохновение, и жизнь, и слезы, и любовь! Давайте!
Х о д у н о в (вскочив со стула). Минутку! Спокойно, товарищи, это не первый случай. Не отвечайте на эти сумасшедшие выпады. Я это предвидел…
П у з ы р е в (встав из-за стола). Ну, вот что. Это глубоко порочное выступление мы обсудим особо. И вообще, я считаю, надо присмотреться к вашему театру.
Х л о п у ш к и н. Уверяю вас — это… это частное мнение. Мы его отметаем с негодованием. Мы все скорбим!
Х о д у н о в. Это не первый случай. Она баламутит весь театр.
П у з ы р е в. Нет уж, знаете ли, тут надо разобраться. Какие-то такие элементы из бывших… суфлеров тащат вас в болото обывательщины и… глубоко чуждого нам гнилого романтизма! Пьесу я вам не дам. (Захлопнул папку с рукописью.)
И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. За что, Игнат? Это же не проработка, это обычное, рядовое охаивание. Ты же выше, Игнат! Ведь она ничего не решает!
П у з ы р е в. Не дам! И выступление это расцениваю как рецидив, — понятно? — как вылазку притаившегося охвостья. Да-да! Охвостья! И будьте покойны, мы его, того… ликвидируем! С корнем! Понятно? (Ходунову.) Как ее звать?
Х л о п у ш к и н. Игнатий Игнатьевич, поверьте, мы осуждаем этот глупейший наскок!
П у з ы р е в. Не дам! Пока ваш театр не освободится от подозрительных нахлебников и… чуждых нам сомнительных иждивенцев… Гнать их надо — вот что! (Направляясь к двери.) Где у вас тут выход?
Х о д у н о в. Позвольте, Игнатий Игнатьевич, куда же вы? Купюрцев! Купюрцев, возьмите у него пьесу! Идите за ним, ну… Это же катастрофа…
И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Игнат, подожди! Нельзя же губить театр.
Х л о п у ш к и н. Борис Семенович, где договор? Скорее несите договор!
З о н т и к о в. Как же так? Пьеса за нами, мы за вами, а вы?..
П у з ы р е в (грозно). Не дам!
Все бросаются к Пузыреву и окружают его тесным кольцом, закрывая выход.
Н а с т ы р с к а я. Кто-нибудь, сбегайте за договором! Быстро!
Х о д у н о в. Сейчас… Сейчас будет договор. Зигфрид, где он? Купюрцев, позвоните в бухгалтерию. Сейчас, сейчас будут пятьдесят процентов, без паники.
П у з ы р е в. Не дам!
К у п ю р ц е в. Игнатий Игнатьевич, для нас «Гололедица» — это… это этап, веха, компас, маяк, программная работа!
П у з ы р е в. Я сказал — не дам!
Х о д у н о в. Одну минуточку! Игнатий Игнатьевич, дорогой, я сейчас говорю с вами не как деятель с деятелем, а как мужчина с мужчиной, — мы в тупике, ни одна афиша не тянет. Если вы не выручите нас «Гололедицей»…
П у з ы р е в. Где у вас выход?
Х о д у н о в. У нас нет выхода. Или назад в классическое наследство, или… головой в самотек.
П у з ы р е в. Туда вам и дорога! Хотел я вас выручить, так вы мне тут каких-то старух понаставили. (Бережковой.) Вы… вы мне ответите. За все! Инга, пошли! (Растолкав всех, уходит.)
И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Игнат, успокойся! Ну для меня, Игнат, пощади! (Убегает за ним.)
Х о д у н о в. Купюрцев, не выпускайте его… Возьмите пьесу!
К у п ю р ц е в. Уже бесполезно. (Убегает.)
Х л о п у ш к и н. Ну вот, доигрались. Теперь он позвонит к Платону Платоновичу, скажет Оглоблиной, и… разноса не миновать. Вы как знаете, Борис Семенович, а я больше не могу. Я зады-хаюсь от этого балласта!
