Я улыбался. Я понимал, что такие моменты-крохи и были возможностью дожить отмеренный кусок ада на земле. Выиграть войну можно лишь ради любви – к Родине, женщине, ребенку – не так, в сущности, важно. Но выходить на поле боя без надежды в сердце – верная гибель. Мы никто без любви. Всё о ней. Все мы о ней.

– С тех пор наша близость была регулярней, и я становился опытней. Но однажды она не пришла к условленному сроку. Я прождал до четырех часов утра – нет, она не пришла и на следующий день, и через день тоже. Я приходил каждый вечер, каждый вечер, словно пес, ложился у заграждения и ждал её шагов. Шагов не было. Я не знал, что думать. Мне оставалось просто ждать, но отчаяние закипало во мне и тревожные мысли не покидали – днём я не видел её среди прочих девушек на территории, вечерами она не приходила ко мне, возможно, расстрел или перевод в другой лагерь? Но однажды на нашем месте я увидел клочок бумаги, на котором были нацарапаны углем буквы. Почерк был сбивчивым, неровным, но несомненно это был почерк Елены.

«Я приду завтра, жди меня. Я всё объясню»

Весь следующий день я никак не мог дождаться вечера. Самая тяжкая работа казалась мне многократно тяжелой. К концу дня мне даже показалось что я простыл – тело знобило, голова раскалывалась. В 23:00 я увидел её… Другую. Изможденную. Измученную. С потухшими глазами. С морщинами…

– Что, что случилось с тобой? Они пытали тебя?

Я пытался узнать хоть что-нибудь. Но она вдруг прислонилась к моему плечу и мелко вздрагивая, начала тихо скулить. Это все больше напоминало истерику. Я пытался вразумить, я старался быть как можно деликатнее, мягче, нежнее, ожидая услышать историю вроде той, что произошла с еврейским юношей. Всё оказалось намного прозорливей, радостней и трагичней в тоже время.

– Я беременная от тебя, Ганс – наконец Елена собрала силы для голоса и очень тихо произнесла это, словно, вынесла вердикт.

И завороженный сказанным я ликовал внутри себя, но не знал, нуждается ли она сейчас в моей радости или же это величайшая проблема для неё? Я уже ничего не понимал, я просто обнял её так крепко, как только мог.

– Что теперь с нами будет? Ты понимаешь, что они избавятся от ребёнка? – шептала она, – они и меня убьют… Ганс…, слышишь меня? Они убьют нас….

– Ну, родная моя, тихо… подожди, почему сразу убьют? Успокойся…

– Потому что я это знаю. Потому что так уже было… с одной из барачных, которую изнасиловал немецкий офицер… Мне страшно, Ганс…

Елена плакала и плакала. А я не могу найти нужных слов. Требовалось большое и могучее действие. В какой-то момент я сам, словно, обезумел. Отринул её лицо, крепко взяв его в свои ладони.

– Услышь меня, – сказал я грубо. Пожалуйста, услышь меня! Мы убежим отсюда. Тебя не убьют, ребенок родится – мы просто отсюда убежим….

– Убежим? – осторожно и камерно предположила она и в недоумении посмотрела на меня, немного склонив голову…, – Куда мы убежим, Ганс? Как мы убежим? Без паспортов. Без визы. О чем ты говоришь? Нас остановят на первом же перекрестке и неизвестно, что будет…

– Главное добраться до города. Я знаю там одного смышленого парнишку, который промышляет подделкой документов. Если он там по-прежнему живет, всё будет хорошо, новые паспорта и новая жизнь, слышишь. Мы доберемся до Лиссабона. А оттуда прямиком в Америку. С визой придется повозиться, но мы что-нибудь придумаем, ты мне веришь? Елена….

Я не знаю, поверила ли она мне в ту минуту, во всяком случае, выбора у неё не оставалось.

Ганс сделал глоток чая и решил вернуться к той части, как ему удалось бежать с Еленой из концентрационного лагеря.

– Это случилось аккурат накануне того, как эсесовское руководство вознамерилось усилить довольно рыхлую систему безопасности. Мы решили не рисковать малой группой – бежать большим стадом всегда проще. Но следовало придумать обходной маневр. План был в том, чтобы по одному перебить как можно больше немецких надзирателей. Это случилось четырнадцатого октября. Эсэсовцев приглашали в мастерские для примерки и там по одному уничтожали. И прежде чем охрана заподозрила неладное, на тот свет удалось отправить одиннадцать фашистов. Потом мы все побежали через колючую проволоку под прицельным огнем в спины, по минному полю. Из трёхсот человек участвовавших в побеге, нас в живых осталось восемь.

– А как же Елена?

– Как я уже сказал – территория охранялась плохо. Бежать было бессмысленно, в общем-то. Куда? Зачем? Елене заранее удалось перебраться за территорию лагеря и ждать нас, бегущую группу пленных. Главное было отыскать мои глаза. Я видел её. Я схватил её руку первым. И мы бежали. Вокруг взрывалась земля, люди падали замертво, а мы бежали, сжимая ладони сильнее и сильнее, и сильнее. И когда уже не следовало больше бежать, потому что никто за нами не гнался – мы очутились в чаще какого-то леса, бег все равно продолжался. Мы одновременно упали на землю. Перед нами был уснувший муравейник. Я помню, как осторожно накрыл его своей ладонью. И сонные букашки оживали от прикосновения.

– И вас не пытались найти?

– Нас уже невозможно было найти. Попав в населенный пункт, ты был практически в безопасности. Нет, вероятность нарваться на немецких ловцов была всегда. Но положение спасало завершение войны. Самое драматичное было позади. А 4 апреля 45-ого в город вошли части 17-ого корпуса второй армии британских вооруженных сил. Ими командовал Монтгомери. Нацисты бежали.

– Я так понимаю, что в Лиссабон вы так и не попали?

– В Лиссабон мы попали, но позже. Много позже. Как и предполагалось, мы сделали себе поддельные паспорта и остались в немецком городке.

Городок была наполнен светом. Его узкие улочки вмещали в себе множество людей – военных, штатских. Народ был измучен творившемся вокруг. Я помню, как в небо взлетали пёстрые ленты – синие, ярко-розовые, зеленые и смех молоденьких девушек. Эта провинция была уже свободна от активных боёв, но по привычке здесь ждали большой беды. Падали теплые хлопья снега и в весеннем пробуждении жила особенная надежда. Юный мотоциклист петлял мимо двух красоток, желая произвести самое лучшее впечатления. А армия освобождения отдавала честь звонко смеющимся женщинами, которые держали в руках алые гвоздики. Военные маршировали не всерьёз – так, дабы скрасить весеннюю хмарь. Все понимали – война заканчивается. Оставалось одолеть пару фронтов и над рейхстагом повесят победоносный стяг. В это верили. Этим жили. Жили одну единственную неделю. Никогда больше в этом городе не царило такое блаженное спокойствие. Одеты были разномастно. Мальчишки преимущественно на велосипедах, цепляли о раму внутреннею подкладку рднотипных пальто девушек в похожих беретах. Мужчины были одеты по-рабочему либо в форме. Я устал, – сделай мне чай, достаточно на сегодня рассказов…

– Постойте, но как же рождение ребенка? Что было дальше?

– Потерпите, юноша, я всё расскажу вам, но потерпите немного…

Мне ничего не оставалось делать, как повиноваться ему. Чай был подан и без лишних церемоний я очутился на лестничной клетке.

ГЛАВА 2

В сущности, эта история пока не привлекала меня ничем. Художественности в воспоминаниях сумасшедшего старика я не видел – обо об этом я размышлял на лестничном пролете, докуривая парламент – первую роскошь, вырученную за первый вечер беседы. С тех пор я взял за правило курить парламент. Так бывает, ты смолишь не ради какого-то дурмана в голове, а лишь с тем, чтобы произвести должное впечатление на окружающих тебя людей. При этом сам прекрасно понимаешь, что им нет никакого дело до очередного бездарно прожигающего жизнь. Но вместе с тем я почему-то захотел увидеть эту самую Елену, до того она врезалась в мое сознание. Метрономом в дверной скважине лязгнул замок. У меня было не было возможности бросить сигарету, спрятаться и уж тем более сделать вид, что мы не знакомы.