Меня били, сначала кулаками по лицу, затем, когда я упал – ногами – в живот и в пах, пару раз я пропустил удар в голову. Меня больше не требовалось связывать. Я был без сил. Один юнец, с маленькими глазками, в которых была не просто жестокость или злость, а желание настоящего насилия, сорвал с моих рук веревку и начал душить. Я почти отрубился, когда меня окатили ледяной водой и бросили остывать. В темноте. На холодном полу. Я знал, что они вернутся. Я знал, что это только начало. Но на следующий день я увидел солнце. Большая территория была огорожена металлической проволокой. Это было место каторжного труда. В соседнем блоке был женский отсек. Но все лица были размыты, похожи одно на другое. Словно одинаковые фигурки мы день за днем месили землю, таскали тяжеленные бревна, кому-то повезло больше – они трудились в отделе продовольствия. Смена по 12 часов. Постоянные истязания. Узникам из Голландии, Бельгийцам и Французам жилось, впрочем, легче, нежели нам, выходцам из Восточной Европы и России. В «третьем рейхе» их считали родственными народами. Я лишь теперь рассказываю об этом и кажется, что нет в том никакого ужаса или уничтожения, хотя подневольный труд был частью одной большой казни, наряду с повешением и сжиганием в печах. Но только представьте, вместо обуви – деревянные башмаки. И каждый день ты носишь в этих башмаках тяжелые камни. Раз за разом. Считая в уме, словно мантру от одного до ста. Время от времени с вышек летели автоматные очереди, и кто-то из нас падал замертво. Это было забавой или рулеткой.
Ганс замолчал в очередной раз собираясь с мыслями.
– Голод, садизм, отсутствие медицинского обслуживание. Однажды я стал свидетелем очень страшного зрелища. К нам в лагерь попал молоденький еврей – ему только-только исполнилось двадцать лет. Я лишь знал, что его распределят в наш отряд. Был конец смены, когда за крематорием я увидел, как семеро немецкий офицеров насиловали его разными предметами. Он не мог издать ни звука. В рот ему насыпали опилок и завязали какой-то материей. Я видел глаза. Я видел его глаза, которые не смогу уже забыть. Которые, как совесть теперь во мне смотрят. Знаешь почему? Потому что я просто стоял и смотрел. Потому что ни что во мне не ринулось помочь бедняге. Я ничего не сделал. А он увидел, что я просто стою и ничего не делаю. В тот вечер я возненавидел войну в самом себе за самого себя. Я стал низок для себя. Мне хотелось пройти через самые жестокие и унизительные процедуры этих выродков, чтобы разделить хоть малую часть той боли юнца. Я плакал всю ночь. Тихо плакал, пока все имели возможность короткого сна, я плакал и ненавидел себя за отсутствие позиции. Я просто стал как все – я это хорошо усвоил – массой заключенных, которых одному человеку удалось…
Я увидел слезы на глазах старика. Он до последнего оттягивал их появление, но теперь не мог больше… я подошел к нему и сел перед ним, положив свою ладонь ему на колено. Я посмотрел в его глаза, которые он старательно отводил в окно…
– Ганс, говорите… расскажите, вам станет легче… так всегда…
– Я не смог помочь этому пареньку, потому что не смог пойти против системы. Да и кто бы смог? – оправдываю я себя теперь… На утро его нашли изуродованным и замерзшем в снегу в следах испражнений, с многочисленными побоями. То, что создала однажды природа – тело человека – они превратили просто в кучу собачьего дерьма… Ничего не осталось от молодого человека. От молодого паренька… Эти глаза… Вот этой самой ладонью…, – Ганс положил свою руку поверх моей, – я закрывал его застывшие глаза этой самой ладонью. В них было детское, совсем детское отчаяние. Нет, это, конечно же, не то слово. В них…
В какой-то момент я почувствовал себя личным психоаналитиком Ганса. И даже изменил манеру поведения с ним. Знаете, как это обычно бывает, разговор начинается с фразы: «так вы говорите…», а потом внезапно крутой речевой или стилистический поворот… Я отошёл от старика на свое место и поступил именно так:
– И именно в лагере вы познакомились с Еленой?
Я понял, что вопрос был задан в нужное время в нужном месте. Как некая разрядка…
– Нас всегда разделяла лишь рабица на этом поле непаханых возможностей жестокости и смертельной пытки. Каждый из нас был измучен голодом. В таком состоянии, вообще-то, не до любви. Но у нас случилась любовь. Настоящая, как я, полагаю. Такая и бывает в книгах. Она грезила о материнстве. И однажды я увидел, как она впала почти в сумасшествие. Мне действительно показалось, что на руках она кого-то держит. Хотя это были куски материи, но она держала их так, как удерживают младенца. И медленно вальсировала с ними на фоне работающей массы. Так я её заметил. И не заметно подошел к краю ограждения. И тихо позвал. И она вначале остановилась. А после повернула на меня голову. Даже невыносимая лагерная жизнь не смогли изуродовать красоты её лица. Она была невероятно красивой женщиной. Под черным платком скрывались спутанные, но бесспорно шикарные, густые светлые волосы. Правильный овал лица, большие голубые глаза.
Она подошла ко мне. Прислонила ладонь к заграждению. Я прислонил свою ладонь тоже. Но в это время с вышки послышался оглушительный крик, началась пальба. Пули заплясали по земле прямо у наших ног. Елена закричала и отпрыгнула в сторону. Из рук выпал «ребенок». И она посмотрела на груду материй с нечеловеческой тоской и жалостью. Потом на меня. Потом на вышку. Нам ничего не осталось, как вернуться к работе. Но с тех пор, каждый вечер, после смены мы приходили в условленное место для встречи. Там под ограждением был небольшой подкоп. Вполне приемлемый для того, чтобы перебраться на сторону друг друга. Территория была на отшибе, окружалась кустами. И здесь практически никогда не было ни собак, ни надзирателей. В 23:00 каждый из нас обязан был явиться в условленное место. И это превратилось в настоящий ритуал. Поразительно. Но мы почти не разговаривали. Мы приносили друг для друга крохи еды, которые удавалось урвать с обедов, я хорошо знал нашего повара – тоже из заключенных и иногда он давал мне фрукты или же овощи. Признаться, по правде, я был девственником на тот момент. Ну, вы понимаете?
Ганс лукаво посмотрел на меня, намекая на то, что предавался самоудовлетворению, не более, а настоящей женщины до встречи с Еленой у него не было.
– Я понимаю, Ганс, продолжайте.
– Я точно знаю, и это прописная истина, впрочем, свою первую близость каждый человек запоминает на всю жизнь. Она не похожа больше ни на какую другую. На тот момент мы были знакомы с Еленой уже полгода. Нет смысла говорить, что больше всего нас раздражали постоянные препятствия и невозможности видеться и уж тем более быть вместе. Короткие три-четыре часа до наступления рассвета. Мы ели и жадно целовались. Это очень страшно, когда тебя отлучают от любимого человека. Вот он, вроде – рядом с тобой, руку протяни – потрогаешь, посмотри – увидишь – он ходит за сеткой и ненароком наблюдает за тобой точно также, как и ты за ним. Но обстоятельства таковы, что вы не можете быть вместе и тогда тебя начинает разрушать черная жгучая тварь изнутри. Воплем бьется, зверем. Мы до последнего тянули с близостью. Хотели друг друга страшно, но знали, что будут последствия. Но в ту ночь всё с самого начало пошло не так. Она и пахла по-особому. Будучи опытнее меня в этом вопросе, она очень медленно сняла с меня рубашку, сняла свою сорочку, постелила все это на землю. Легла на спину, и я видел её всю, целиком… и то, что я увидел я моментально присвоил, как присваивают воспоминание. Мне предстояло понять, что войти в тело женщины – большое искусство – мало быть чертвовски возбужденным. Важно, чтобы она была возбуждена, но расслаблена одновременно и тогда что-то там внутри впускает тебя, становясь единением. Мы не издали ни единого звука. За исключением грохота сердец, который набатом бился по земле. Всё произошло очень скоро. Я не уверен, что доставил ей удовольствие. Но свою первое удовольствие, по правде говоря, больше никогда не смог испытать и ни с кем.
