– Что вам надо, – сумма, о которой шла речь приличная, такие деньги не платят за всякую ерунду.
– Для вас это будет сущей ерундой, а для меня… Я хочу, чтобы вы написали книгу о моей жизни. Всё просто – я щедро буду оплачивать ваше проживание, соглашайтесь…
– Но раньше мне никогда не приходилось заниматься такими вещами…, – поначалу эта идея не показалась мне такой уж впечатляющей.
– Не страшно. Я буду рассказывать вам историю, а вы фиксировать её на бумаге…
Когда мы, наконец, встретились с Гансом в тот памятный для меня вечер, я долго не мог сложить своего представления об этом человеке. С одной стороны, он располагал к общению, был спокоен, немного угрюм, но таилось во всем его образе какая-то нестыковка. Такие всякий раз отмечаешь, складывая первое впечатление. А после забываешь о них до тех пор, пока червоточина не вскрывается в самый неожиданный момент. Я наблюдал весь вечер за его интонацией. Я изучал этого стройного чудака, который выглядел лет на двадцать моложе своего истинного возраста. Его легкие и острые фразы западали в мой разум, и я отмечал метафоричность его речи и, должно быть, тягу к искусству. В конце я дал согласие. Каждый второй день недели мы договорились встречаться в его квартире в центре города для детализации его биографии. При мне был блокнот. Для пущей уверенности в своих силах я прихватил с собой ещё и диктофон – так, на случай мимолетных деталей. Я примерно представлял о какой работе речь. Не понимал лишь зачем ему – богатейшему человеку континента понадобилось выносить на поверку все свою подноготную.
Это был наш первый вторник. И он начал его строго и неожиданно. Карандаш сломался о бумагу, когда я услышал, сказанное им.
– Я убил собственного сына…, – повисла пауза. Так вот в чем дело… Ганс налил себе янтарного цвета алкоголь – я не селен в винах. Сделал глоток, – я вижу, вы поражены. За это я плачу вам деньги, так что не надо разыгрывать удивление.
– Отнюдь, – мне пришлось взять себя в руки, – я убил обидчика своего брата прежде чем перебраться в этот город.
– Что ж, интуитивно я подозревал, что нас многое роднит.
Старик сделал ещё один глоток и погрузился в далекую эпоху воспоминаний.
Корни мои здесь, в России, а, впрочем, раскиданы по всему земному шару. Я был юн, когда началась война и я попал в Германию. Евреям тогда было приходилось несладко. Мою мать расстреляли немцы. Отцу удалось бежать. Я знал, что он наводил справки, дабы отыскать меня. Двадцать шест недель я провел в концентрационном лагере. Впрочем, это лишь слова. Так и подчеркни в своем жалком блокнотике – сл-о-ва… Надзирателями были молодые юнцы. Время от времени они неразборчиво бранились по-русски. Я отчетливо запомнил лишь одно слово – «мисткерль». Оно означало что-то вроде мудак, сука. Всякий раз, когда я слышал это слово, я старался спрятаться глубоко под нары. Туда, конечно, тоже долетал удар кирзача, но все же можно было сохранить голову и пах.
– Это было война?
– Это было время, когда за поддельные паспорта готовы были убить друг друга. Ведь в них нуждались, как в воздухе. В особенности немцы и евреи. Я, получается, был и тем и другим. Умельцы подделывать были всегда. За небольшую плату они меняли фотографию прежнего владельца, а дальше – ты получал совершенно иную судьбу. Тебя могли звать Готфридом, Францем. Я стал Гансом. Выход за пределы Оснобрюка пока был перекрыт. Немецкие ухвастни рыскали в поисках евреев и тех, кто открыто высказывал недовольства режимом Вермахта. Таковых было мало. В основном все предпочитали прятаться в двухэтажных бараках, где за сущие копейки можно было оставаться на ночлег. А в обед – старая и дородная фрау Катарина – странное, в сущности, имя для немки, приносила к нам в комнаты похлебки из рисовой лапши или фасоли. Продовольствие заканчивалось, и я готовился к отъезду. План был невероятный. Нужно было пересечь границы Швейцарии и во что бы то ни стало попасть в Лиссабон, чтобы там раздобыть фальшивые паспорта и визу и отправиться прямиком в Америку. Мы верили в эту блаженную Америку, как в святого духа. Я лишь теперь понимаю, как скоро тебя окутывает взрослость. Стояла такая невыносимая паника выживания среди людей, что даже тринадцатилетний точно мог выдержать всё что угодно и отыскать выход из самой невероятной ситуации. Нынешним мальчишка не понять…
Ганс замолчал. Я попросил возможности закурить и тогда он поднялся из своего громоздкого кресла. Откупорил сигару, плеснул мне виски и стал наблюдать за тем, как в начала пары дымы с непривычки сжигают мою глотку, а затем я тщетно пытаюсь запить удушливым пойлом. Как ликовал старик с эту минуту. И все повторял… как же так… как же может так бесхозно изводить эти два янтаря. Какой кретин учил тебя вдыхать сигарный дым в себя и хлестать виски, словно воду. Он похлопал меня своей морщинистой рукой по щекам, и мы сели в поение позы.
Флоссенбюргский концентрационный лагерь лучше всего описывать, как фабрику смерти. Я не стал горьким исключением из многочисленной армии тех, кто был противником режима гестапо. Я ненавидел Гитлера. Никогда не кичился этим, но и не скрывал особенно своей позиции. Однажды ночью я шёл по узким улочкам Оснобрюка. В тот вечер с моим приятелем Карлом мы допоздна просидели в местном баре. Я знал, что уши есть практически у каждой стены, охваченной фашизмом страной, но на этот раз, видимо, слишком терпким было то отменное виноградное пойло. Пару раз Карл обратил моё внимание на чересчур громкое обсуждение плана побега за пределы Германии. Но мне не терпелось рассказать про Лиссабон, про нашу возможность спастись от военного прицела. Это был последний вечер, когда я видел моего старого доброго Карла. Стервец сказал мне на прощание: встречаемся завтра, между полуднем и часом возле фонтана в центральной части. Но дождаться меня ему уже было не суждено. А, возможно, эсэсовцы расправились и с ним тоже… Так вот… я возвращался поздно ночью. Я видел, что сзади меня плетется черный Мерседес с выключенными фарами. Бесшумная работа протекторов напоминала наползанные гигантской змеи, которая вот-вот разинет пасть и проглотит меня целиком, с потрохами. Во внутреннем кармане я всегда держал при себе свой новый поддельный паспорт. Впрочем, у меня на лице было написано – я не принадлежу к касте истинных арийцев. Да и при мало-малькой проверке документов подделка обязательно вскрылась бы. В ту секунду я испытал горячий страх. Обычный страх присутствовал в тебе постоянно. Он был своеобразным камертоном для каждого удара сердца. Но страх, повышающийся в градусах наползал сначала на грудь, потом на шею, затем на лицо, пульсируя в висках, он, подобен гигантскому спруту. Машина остановилась и меня окликнули. В первую секунду я ещё мог бежать. Бесчисленные мелкие улички укрыли бы меня несомненно от преследователей. Их было двое. Но пока я прикидывал наши силы, а при удобном маневре я смог бы одолеть врага в рукопашной, время было потеряно. Да и кобура уже была на взводе. Время было потеряно, когда меня окликнули во второй раз – я таки не отреагировал на требование, но понял – с Карлом мы уже не увидимся. Их не интересовал мой паспорт. Вернее, интересовал, но позже. Меня оглушили ударом сзади. И я лишь в машине очнувшись, увидел, как моё лицо прижимает к металлическому полу черный лакированный сапог. Эсэсовец заметил, что я пришёл в себя, усилил нажим и сплюнул мне на лицо. В такой момент человечек ощущает не просто бессилие или гнев, или страх. Главное – это постыдность. Унизительная постыдность, в которую тебя загоняют, ровняя со скотом, заставляют забыть о праве называться человеком.
– Вас допрашивали? Пытали?
– И допрашивали, и пытали… Их главный вопрос – откуда в моем кармане поддельный паспорт и почему я желаю покинуть страну правящей партии. В тот момент мне следовало хотя бы умолчать о своих политических соображениях. Но я заявил открыто, что презираю фашизм, что Гитлер – глупец, если думает завоевать весь мир. Он глупец, ибо считает себя хозяином судьбы, так вот у судьбы – нет хозяев – сказал я…
