С Дадли шли три тысячи всадников и пеших воинов, у него было тридцать пушек, взятых из Тауэра, и огромное количество повозок с амуницией. Он контролировал столицу, правительство, казну и королеву. В стране не было военачальника, который превосходил бы его по опыту и умению. У него были все преимущества. Посланники императора считали, что у Марии очень мало шансов победить такого мощного противника. «В самом деле, как может женщина, даже если королевский титул принадлежит ей по праву, — писали они Карлу V, — практически в одиночку одержать победу над такой силой».
Но Ренар и его коллеги не учли одного важного обстоятельства: сила на стороне того, кого любит народ. Дадли ненавидели, Марию обожали. Неизвестно откуда за спиной юного Эдуарда возникла эта темная личность, граф Уорик, который быстро сделался герцогом Нортумберлендом. Теперь он свекор фальшивой королевы, которую народ не принял. Для простых людей (и не только для них) Джон Дадли был «тираном» и «медведем из Уорика». Многие подозревали, что он отравил короля, чтобы захватить корону для своей семьи. «Герцогу трудно, — замечали посланники императора в депешах, написанных в тот период, когда армия Дадли встала лагерем в Кембридже, — потому что он не осмеливается никому доверять и по той же причине не дает ни малейших оснований для каких-либо симпатий к себе». Мария же, наоборот, в полной мере пользовалась всенародной любовью.
Некоторые воевали за нее, потому что ненавидели «мерзкого драного медведя» Дадли, но большинство присоединились к армии Марии, потому что для них она всегда оставалась английской принцессой и только сейчас появилась первая возможность встать на защиту ее прав.
Примерно в то время, когда Дадли покидал Лондон, Мария со своими сторонниками укрепилась во Фрамлингэме, графство Суффолк. Этот неприступный замок, прежде принадлежащий престарелому герцогу Норфолку, не так давно перешел во владение Марии. Его окружали двенадцатиметровые стены толщиной больше трех метров, увенчанные тринадцатью массивными башнями, самая высокая из которых обеспечивала хороший обзор местности, включая и море. Сюда начали стекаться десятки дворян со своими людьми, а крестьяне Норфолка и Суффолка прибывали тысячами. Армия Марии росла не по дням, а по часам и к 19 июля уже насчитывала двадцать тысяч человек плюс множество пушек и снаряжения. Тот, кто не мог принять участие в сражении лично, посылал деньги, наемников или повозки, полные хлеба, пива и свежего мяса. И что самое главное, города юго-запада один за другим объявили Марию королевой. Самый большой из них, Норидж, сделал это еще до 12 июля.
Правда, в некоторых местах это происходило примерно так: в город въезжали вооруженные группы из Фрамлингэма, собирали народ, провозглашали Марию королевой, а затем отправлялись дальше, оставляя «горожан в страхе и тревоге ждать наказания от гвардейцев, присланных Советом». В самом Фрамлингэме царило полное единодушие. Большим событием явился въезд Марии в лагерь верхом на коне. Она собиралась обсудить план предстоящего сражения с армией Дадли и «вдохновить своих людей». Ее появление было встречено восторженными «криками и восклицаниями». Воины начали бросать в воздух шлемы и открыли беспорядочную стрельбу из пушек, выкрикивая: «Да здравствует наша славная королева Мария!», «Смерть предателям!» От сильного грохота конь Марии взволновался настолько, что ей пришлось спешиться. Она прошла весь лагерь, длиной в милю, пешком, сопровождаемая пэрами и дамами, «благодаря воинов за их добрую волю».
Воинов Мария, конечно, воодушевила, однако на душе у нее было тревожно. При каждой возможности общения с посланниками императора мятежная принцесса искала у них поддержки, умоляя помочь любыми средствами.
«Над моей головой нависла погибель, — говорила принцесса, — и только вы и император можете помочь».
Мария бы определенно воспрянула духом, будь ей известно о смятении, которое царило в лагере Дадли. Герцогу пришлось остановиться в Кембридже. Дальше на север он двигаться опасался, потому что в Лондоне нарастал бунт. И самое главное, он не доверял никому — ни своему войску, ни командирам, ни местному населению, которое «глухо негодовало» и было готово, как только он двинется дальше, провозгласить Марию королевой. У него начались разногласия с самыми видными сторонниками, а когда герцог сцепился с лордом Греем, спор был настолько яростным, что чуть не перерос в стычку. В результате Грей покинул лагерь Дадли и присоединился к Марии, вскоре его примеру последовали и многие другие видные аристократы. Численность армии Дадли катастрофически уменьшалась. Сейчас ни о каком нападении на лагерь Марии речи не шло. Он был только способен оборонять Кембридж и посылать небольшие группы, которые рекрутировали крестьян и сжигали дома тех, кто поддерживал Марию. Пытаясь спасти положение, герцог решился на отчаянный шаг — попросил помощи у Франции. В обмен на военную помощь он через своего родственника сэра Генри Дадли предложил Генриху II очень ценные для Англии территории на континенте, города Кале и Гиен. Совет обещал прислать подкрепление, но его все не было, а лагерь Марии, по слухам, с каждым днем разрастался все больше и больше. Так что три тысячи отборных французских воинов из Булони могли склонить чашу весов в пользу Дадли.
Пока он ждал известий из Франции, в Ярмутской бухте произошло самое драматическое событие в его борьбе с Марией. Здесь, укрываясь от шторма, стали на якорь семь кораблей, посланных патрулировать побережье Норфолка. Один из доверенных Марии, сэр Генри Джернингем, прибыл в Ярмут, сел в весельную лодку и, добравшись до кораблей, обратился к матросам с речью, взывая к их чувствам преданности Марии. Успеха он добился почти сразу же. «Из естественной любви к принцессе» они «отказались повиноваться офицерам, заявив, что служат только законной королеве», и начали стрелять из пушек и выкрикивать: «Да здравствует королева Мария!» Благодаря этому бунту Мария получила решительное преимущество — на следующий день лагерь во Фрамлингэме увеличился на две тысячи матросов и сотню больших пушек, которые сняли с семи военных кораблей, стоявших на якоре в бухте.
Дело было даже не в количестве матросов, перешедших на сторону Марии, а в том впечатлении, какое это событие произвело на Совет. Дожидаясь вестей об исходе решающего сражения с войском Марии, которые должны были поступить со дня на день, Суффолк собрал всех советников в Тауэре, и тут пришло сообщение о бунте в Ярмуте. Советники заволновались. Получалось так, что побеждала Мария! Первым не выдержал казначей королевского монетного двора. Он сбежал во Фрамлингэм, прихватив с собой все деньги из «личного кошелька», то есть ассигнованные на личные расходы монарха. Ободренные его действиями, члены Совета «решили открыть друг другу свои души» и пересмотреть отношение к Дадли. Честно говоря, изменение порядка наследования престола нравилось лишь немногим из них. Да, они утвердили «Порядок» Эдуарда (в измененной версии Дадли), но «под давлением». Теперь же, понимая, что с ними может сделать Мария в случае, если победит герцога, советники решили не испытывать судьбу. 18 июля они объявили Дадли государственным преступником и назначили за его голову награду: тысячу фунтов любому аристократу, пятьсот — рыцарю и сто — йомену. На следующий день дюжине членов Совета удалось прорваться через стражу Суффолка. Они собрались в доме Пембрука — замке Байнард, бывшей королевской резиденции, — чтобы обсудить планы на будущее. Арундел произнес убедительную речь о правах Марии, а тут подоспели слухи о том, что 150 лондонских дворян готовы штурмовать Тауэр. Это, вне всяких сомнений, могло привести к первому большому кровопролитию в конфликте.
Предварительно сообщив о своих намерениях лорд-мэру и посланникам императора, в полдень 19 июля советники со своими жезлоносцами неожиданно появились на городской площади, где провозгласили Марию королевой Англии.
Это была ошеломляющая новость. «Ни одна душа не могла бы себе даже представить, что такое возможно, — написал очевидец. — Когда это совершилось, люди вокруг необыкновенно оживились и начали выкрикивать, как будто не веря тому, что услышали: „Леди Мария провозглашена королевой!“» Вскоре эта потрясающая весть распространилась по всему городу, а затем и за его пределами, вызывая вначале изумление, поскольку даже малейшее упоминание о праве Марии на престол только что считалось страшным преступлением, караемым смертной казнью, а затем невероятную радость, какой на людской памяти прежде никогда в народе не было. „Сколько живу, — писал один современник, — никогда еще не видел подобного, и другие говорят, что тоже не видывали“. Колокола, „которые уже решили было переплавить в пушки“, звонили в течение двух дней. Их звон был столь оглушительным, что „почти никто не слышал друг друга“. Народ хлынул на улицы, люди подбрасывали в воздух шляпы, даже не заботясь, вернутся ли они к ним. Некоторые доставали кошельки и кидали в толпу монеты, женщины высовывались из окон своих домов и швыряли вниз пении. Граф Пембрук тоже вместе со всеми подбросил свою шляпу. В первый раз за много лет пахнуло ветром благоприятных перемен. Ликовали все лондонцы, даже самые что ни на есть благородные. Видные горожане, „весьма уважаемые и в годах, даже они не могли удержаться, чтобы не сбросить верхнюю одежду и не пуститься в пляс“. „Повсюду пели от радости, и знатные и простые“, — отмечает современник.
