«До тех пор, пока нет порядка, ни среди аристократов, ни среди крестьян, — говорила она Ван дер Дельфту, — не следует ждать никакого улучшения в религиозной ситуации».
Из борьбы с регентом за право на католическую мессу ей удалось выйти невредимой, но Мария чувствовала приближение бури, причем еще более сильной. «Она радуется, что пока удалось избежать скандалов и крупных неприятностей, — отмечал Ван дер Дельфт после разговора с Марией, — и с тяжелым сердцем ждет, каким-будет следующий шаг Совета».
Для тревоги у Марии было немало серьезных оснований. Начать с того, что хитрого и коварного Дадли она боялась больше, чем властного и несдержанного Сомерсета. Впрочем, Дадли был не менее властным, но гораздо более ловким и изворотливым и даже более беспринципным, чем его предшественник. К тому же он был с ней не столь почтителен, как Сомерсет. Что же касается религии, то здесь причин для опасений было гораздо больше. Кроме проблемы отправления религиозных обрядов ею лично, существовала надуманная проблема, связанная с какой-то «группировкой Марии». Некоторые члены Совета всерьез считали, что она существует. Третья проблема состояла в том, что она, католичка, была наследницей престола. Как заметил один из членов Совета, «Мария является каналом, по которому в нашу цитадель могут пробраться римские крысы».
Сама Мария создавшуюся ситуацию воспринимала гораздо серьезнее. В попытках осмыслить происходящее в Англии она начала искать аналогии в Библии, рассматривая недавние восстания как знаки Божественного недовольства, и считала, что худшее впереди. Если власти предержащие продолжат политику разрушения церкви и преследования истинных верующих, то Божья кара придет в страну в виде неслыханного доселе мятежа, настолько опустошительного и ужасающего, что его невозможно будет подавить.
«Англия — как и Египет во времена Моисея, — говорила она Ван дер Дельфту. — А английские католики — это евреи тех дней, которые тщетно вымаливали себе свободу. …Сердца советников ожесточились так же, как и сердце фараона, — продолжала вещать Мария, — и я боюсь, что Господь обрушит на Англию бедствия куда более тяжкие, чем те, какие пришлось перенести Египту».
В декабре отношения между Марией и Советом приняли новый оборот. Во дворец была приглашена Елизавета, которую Эдуард принял с «большой помпой и триумфом». Она имела огромное преимущество перед Марией, потому что ей не надо было приспосабливаться к религиозным установлениям. Елизавета не знала никакой иной церкви, кроме той, которую насадил Генрих VIII. Мария же продолжала оставаться в своей резиденции в тридцати милях от Лондона. Через некоторое время она получила письмо, написанное рукой короля: он приглашал ее встретить Рождество вместе с ним и сестрой. Мария заподозрила ловушку.
«Пригласить меня могли только по одной причине, — сказала она послу, — чтобы вынудить отметить праздник в соответствии с протестантским обрядом. Они хотят, чтобы, находясь во дворце, я не могла присутствовать на своей мессе и вместе с королем слушала их проповеди. Я не пойду на это ни за что на свете!»
Она отказалась приехать, сославшись на недомогание, пообещав посетить дворец после праздников. Тогда у нее будет возможность остановиться в собственном доме и спокойно прослушать мессы своих капелланов. Задержаться в Лондоне она предполагала не больше чем на пять дней, чтобы избежать теологических споров с королем. Она слышала, что в последнее время Эдуард полюбил высказываться по религиозным вопросам и очень красноречиво осуждает римскую веру.
Мария не сомневалась, что это результат влияния вездесущего Дадли, который, оставаясь на заднем плане и ловко манипулируя ходом событий, использовал Эдуарда для своих целей. Этот мастер дворцовой интриги стал возвышаться еще при Генрихе VIII. Причем начало жизни, казалось бы, не сулило ему абсолютно никаких перспектив. Его отец, Эдмунд Дадли, в первые годы правления Генриха был обвинен в заговоре и обезглавлен. Восьмилетний Джон Дадли остался совсем один, лишенный права наследования. Опеку над ним взял дворянин Эдмунд Гилфорд, который дал мальчику приличное образование. А мальчик оказался проворным и сметливым. Вначале он попал в услужение к Чарльзу Брэндону, затем к Вулси, а потом и к Кромвелю. Ему покровительствовали и кардинал, и лорд — хранитель Тайной печати, но когда те попали в опалу, Джон Дадли каким-то образом остался незапятнанным. В конце правления Генрих сделал Дадли рыцарем ордена Подвязки и лорд-адмиралом. К тому времени Джон Дадли был одним из самых уважаемых военачальников Англии.
При смене власти после смерти Генриха Дадли, который уже имел титул графа Уорика, счел, что для него сейчас самым удобным и безопасным будет согласиться на лидерство Сомерсета, а сам начал исподволь завоевывать влияние. Победу над шотландцами у Пинки-Кле фактически обеспечил Дадли, а после разгрома северной повстанческой армии при Дассиндейле он вообще стал героем. Это был энергичный, смелый и неутомимый интриган. И одновременно необыкновенно коварный. Один из дипломатов заметил, что Дадли настолько умен и ловок, «что редко замышляет одновременно меньше трех-четырех интриг». С одной стороны, Дадли был грубовато-добродушным здоровяком типа Суффолка, а с другой — находчивым и искусным политиком, похожим на Кромвеля. К 1549 году он олицетворял собой решительность и государственную волю, а на его фоне регент казался путаником и бездарью. Упрятав Сомерсета в Тауэр, Дадли сразу же выдвинулся в Совете на первое место, и политика Совета стала его политикой.
Приход Дадли к власти Ван дер Дельфт вначале оценивал положительно, хотя бы потому, что тот был противником ультрапротестанта Сомерсета и сверг его в союзе с католиками, которые пока еще оставались в Совете. Мария рассеяла заблуждения посла, заметив, что Дадли «самый непредсказуемый человек в Англии» и что никаких религиозных убеждений у него нет, а лишь жажда власти и невероятные амбиции.
«Вы еще увидите, что ничего хорошего из этого не выйдет, — предупредила она Ван дер Дельфта. — Я считаю его наказанием, ниспосланным нам с небес, и жду несчастий».
Очень скоро прогнозам Марии суждено было сбыться. Протестанты назвали Дадли «отважным воином Христа», а также «громовержцем, наводящим ужас на папистов». Стало совершенно очевидно, что смягчать религиозную политику Сомерсета и улучшать положение английских католиков он вовсе не намерен. По словам посла, церковь для Дадли была всего лишь объектом грабежа. «Он живет не по средствам, — писал Ван дер Дельфт, — и потому принужден искать деньги где только возможно». Все знали, что он встречался с двумя иерархами церкви — новым епископом Лондона Николасом Ридли и епископом Нориджа Терлби — и потребовал долю от доходов их епархий. Корабли иностранных купцов были, наверное, еще лучшим источником нелегального дохода, и сюда Дадли «засовывал руки столь часто и глубоко», как только мог. По его приказу иностранных купцов заставляли разгружать свои корабли и тут же немедленно продавать товары. Жаловаться было бесполезно. В марте Ван дер Дельфт узнал, что захватили корабль с ценным грузом, принадлежавшим императору, — золотыми и серебряными слитками из Нового Света. В порту их оценили в четыре тысячи крон.
Главными соратниками Дадли были Уильям Парр, маркиз Нортгемптон, и Генри Грей, маркиз Дорсет. Нортгемптон, ничем не выдающийся придворный и посредственный военачальник, ко всему прочему был вовлечен еще и в брачный скандал. Говорили, что он женился вторично, не расторгнув первый брак. Дорсет, которого Ван дер Дельфт называл «бесчувственным существом», был мелким интриганом, замешанным в делах Томаса Сеймура. Теперь он пытался выдвинуться, примкнув к Дадли, графу Уорику. А тому импонировало, что у Дорсета великосветские семейные связи. Генри Грей, маркиз Дорсет, был женат на Франсес Брэндон, дочери Чарльза Брэндона и Марии Тюдор. Три его дочери были кузинами короля и в очереди на наследование престола стояли прямо за Марией и Елизаветой. Томас Сеймур обещал в свое время Дорсету, что устроит брак его старшей дочери, Джейн Грей, с королем, но этот план провалился. Теперь проблемой наследования престола весьма сильно заинтересовался Дадли. Этот интерес окажется для Марии судьбоносным.
