Вполне возможно, что нелепые условия, которые ставил Генрих при выборе невесты, а также затеянное им грандиозное строительство и наглое ограбление Бекета — все это было обусловлено стремлением скрыть некий пробуждающийся комплекс. И неправда, что при переговорах о браке совсем не учитывались государственные интересы. Больше всего на свете — кроме смерти — Генрих боялся направленного против него союза Франции и «Священной Римской империи» и готов был пойти на все, чтобы откупиться от одного, причем любого, из партнеров в этом ужасном союзе. Когда французские кандидатки по различным причинам отпали, Генриху тут же предложили в четыре, нет, даже в пять раз больше невест из рода Габсбургов. Согласно одному из планов, предполагалось одновременно соединить Генриха и трех его детей с четырьмя достойными родственниками императора, по другой версии это должны были быть он сам, Мария, Елизавета, Мария Говард и его племянница Мария Дуглас. Одновременно Генрих пытался использовать затянувшиеся переговоры с Карлом о браке Марии и дона Луиса Португальского, чтобы отдалить Марию от императора и приблизить к себе.
Весной 1538 года при встречах с Марией Генрих каждый раз заводил разговор о Карле, подвергая сомнению искренность его намерений по поводу ее брака с доном Луисом, говоря, что император предлагает такие унизительные условия, что принять их невозможно. Все лето он не оставлял попыток настроить дочь против кузена императора, пока наконец в конце августа настоятельно не потребовал от нее пожаловаться Шапюи на затянувшиеся переговоры. Кромвель написал письмо, где подробно перечислил претензии, и вручил ей для передачи послу с пожеланием «присовокупить такие нежные слова, какие могут продиктовать ваша собственная мудрость и врожденное благоразумие».
Мария сделала все, что ей велели. Увиделась с Шапюи и, следуя указаниям Кромвеля, пункт за пунктом передала императору, что недовольна его скрытностью, его нежеланием проявить доброту и дружелюбие, которых она ожидала от кузена, а также предложением выделить ей мизерную вдовью часть наследства.
«Даже купцы дают на свадьбу дочерям четверть своего годового дохода, — произнесла она, повторяя слова Кромвеля. — И разумеется, император мог бы предложить больше двадцати тысяч дукатов. Почему же после тех прекрасных слов, какие он всегда расточал в мой адрес, до сих пор ничего не получается с переговорами? Я всего лишь женщина, — закончила Мария, — и должна была высказать все это, не могла сдержаться. И вовсе не потому что горю нетерпением, чтобы все разрешилось по моему желанию, — просто мне следует подчиняться воле отца, которого я почитаю вторым после Бога».
Пересказав все положения Кромвеля, Мария поведала Шапюи о своих истинных чувствах. Да, она понимает, что переговоры не приносят результата вовсе не по причине недобросовестности императора. Она не верит тому, что говорит отец по поводу позиции Карла, и готова принять все, что он предложит относительно ее замужества. Мария заверила Шапюи, что полностью доверяет Карлу, который после Бога является единственной ее надеждой. Она говорила со страстностью поистине удивительной. Император, по ее словам, занимает в ее сердце место «отца и матери», она так нежно к нему привязана, что «трудно даже представить такую любовь к родственнику».
Экспансивность Марии свидетельствовала скорее всего о том, что она опять чего-то боялась Причины, разумеется, были. Угроза войны заставляла Генриха ограничивать Марию в действиях, и он также делал все возможное, чтобы контролировать ее мысли. Только напрасно надеялся, что сможет поколебать преданность дочери человеку, который больше десяти лет был воплощением ее надежд, обвинив его (своего злейшего врага) в недобросовестности. Он постоянно недооценивал сообразительность Марии и одновременно переоценивал свое обаяние и ее легковерие. Конечно, относительно Марии он заблуждался, но все равно ее положение было достаточно уязвимым, и Шапюи это настолько встревожило, что он вновь заговорил о бегстве. Она ответила, что пока предпочтет ждать, надеясь на то, что ситуация выправится и что отец проявит к ней «больше внимания и уважения, чем это было до сих пор».
Лето 1538 года Мария провела беспокойно. Ее тревожила неопределенность позиции отца. Прекрасно понимая, что даже малейший слух или намек о подозрительном поведении может привести в гнев Генриха и Кромвеля (ее «единственную последнюю надежду после короля»), она продолжала писать им обоим подобострастнейшие письма. Можно, например, вспомнить одно из писем Кромвелю, написанных после незначительного инцидента. Оно прекрасно показывает, в каком состоянии тогда была Мария. Однажды, никому не доложив, она приняла в своем доме на короткое время нескольких чужестранцев. Об этом стало известно Тайному совету, который немедленно поставил вопрос о доверии Марии. Кромвель написал ей строгое письмо с предупреждением, приказывая в будущем не делать ничего, что «может заставить заподозрить ее в хитрости». В ответ Мария написала, что благодарит Кромвеля за «нежное и дружелюбное» письмо, и заверила первого министра, что без разрешения никогда больше никого в своей резиденции не приютит. Она умоляла его продолжать быть ее адвокатом перед отцом, добавив, что-скорее готова пойти на физические мучения, чем потерять малейшую частицу королевской милости.
О физических мучениях Мария упомянула не случайно. В это время никто при дворе, да и вообще в стране, не был гарантирован от физической расправы. Генрих становился все более своенравным и, казалось, упивался своей властью решать вопросы жизни и смерти. В конце 30-х — начале 40-х годов, когда существенно возросло народное противостояние королю, соответственно увеличилось и число казней. Повсеместно арестовывали и наказывали авторов баллад, которые перекладывали политические вирши на традиционные мелодии. Один из них обнаглел до такой степени, что исполнял высмеивающую короля балладу, положив ее на мелодию, сочиненную самим Генрихом. В принадлежащем Англии городе-крепости Кале повесили, а затем четвертовали двух священников, которые были обвинены в предательстве. По всему Лондону из уст в уста передавали рассказ о муках, которые им пришлось пережить. Говорилось, что вначале их повесили, но веревки обрезали, когда священники были еще живы. После этого палач снял с них всю одежду, затем, привязав к доске рядом с эшафотом, вспорол каждому живот, вытащил внутренности и поджег. А священники все еще не умирали, а «продолжали говорить, пока из груди каждого не вырезали сердце».
Участившиеся публичные казни вызвали вспышку насилия на улицах Лондона. Неизвестные злодеи убивали горожан среди бела дня, по пути на мессу или когда те шли по своим делам. Воры становились все наглее. Возросло также число самоубийств. Некая миссис Аллен, жена служащего, «по наущению дьявола» перерезала себе ножом горло. Викарий и соседи попытались ее спасти, но было уже поздно. Говорить она не могла, а только била себя в грудь, поднимая руки в знак искреннего раскаяния, поэтому священник решил ее соборовать и не настаивал, чтобы она, как все самоубийцы, была похоронена на неосвященной земле. Известен случай, когда в Лондоне казнили палача. Да-да, самого палача. Он был знаменит своим «искусством четвертования». С двумя сообщниками этот негодяй ограбил лоток на Варфоломеевской ярмарке[37], был пойман, а затем повешен.
Участились преступления и в королевском дворце. Два лучника из стражи, которых звали Давенпорт и Чапман, прямо рядом с дворцом ограбили купца. Их повесили. Мальчика-слугу одного из членов Тайного совета уличили в краже кошелька с одиннадцатью фунтами в монетах. Он стащил, кажется, еще какое-то королевское украшение. В дальнем конце турнирной арены в Вестминстере была воздвигнута виселица. На шею мальчика надели петлю, палач уже собрался выбить из-под его ног лестницу, как появился герольд с королевским помилованием, и мальчика отпустили. Генриху, видимо, доставляло особое удовлетворение назначить ужасное наказание, заставить жертву страдать в безнадежном ожидании смерти, а затем в самый последний момент освободить. Сэр Эдмунд Невет ударил какого-то придворного, и король приговорил его к отсечению руки. Немедленно притащили плаху, явился и исполнитель, повар, всегда готовый поработать за палача (если, конечно, казнь незамысловатая). Он уже точил свой тесак, а рядом стоял старший в кухонной посудомойне с колотушкой. В огонь сунули цепи, чтобы прижечь раны, прежде чем хирург сделает перевязку. Когда все было приготовлено, а несчастный, мокрый от пота Невет промучился несколько часов, король, как всегда неожиданно, даровал помилование.
