«Прежде, во времена отцов и дедов государя ислама, 'да укрепится навеки его царство', случалось наблюдать, что всегда, когда какой-нибудь государь хотел собрать старые ярлыки и пайцзы, находившиеся по праву и не по праву в руках людей, он отправлял потрудиться во все стороны почтенных гонцов с весьма строгими ярлыками и таким приказом, что каждый, кто утаит и скроет [старый ярлык или пайцзу], будет виновен. Эти гонцы в пути и в областях производили столько расходов, что не счесть и не вместить в пределы. Они хватали и брали и тех, кто имел ярлык, и тех, кто не имел, и причиняли неприятности. Владелец ярлыка, хотя он ему и не был нужен для дела, ради сохранения чести, чтобы не упасть в глазах людей, производил значительные траты, чтобы ему его [ярлык] отдали обратно, и таким путем к нему появилось уважение. С пайцзами было то же самое. Гонцы постоянно кружили по свету и таким способом наживали добро, а из сотни ярлыков они не могли привезти даже одного. Тем не менее даже в те годы такие ярлыки доставляли, и битикчии выдавали им [то есть владельцам] другие о подтверждении и действительности [первых]. Несмотря на то, что недействительные ярлыки отбирались, разным людям выдавали много различных, противоречащих [друг другу] ярлыков, ибо таков был способ тех времен в отношении выдачи ярлыков, так как все люди на свете прибегали к покровительству какого-нибудь эмира и получали ярлыки по своему желанию. Вследствие разногласий спорящих и пристрастия покровителей, беспрерывно, один за другим выпускали столько противоречивых ярлыков, что и описать нельзя. Таким образом проживали жизнь, и противники и эмиры умирали, а их потомки занимались все тем же образом действий. У всех на руках было по пятьдесят противоречивых ярлыков, так что, когда они являлись в суд, то в десять дней нельзя было разобраться в их объяснениях и подробностях получения [ими] из года в год ярлыков, а когда становилось понятно, то выяснялось, что все [ярлыки] безосновательны, недействительны и написали [их] по пристрастию» (Рашид-ад-дин. Т. III. С. 278–279).
Как видим, самооценка монголов связана с пайцзами и ярлыками, то есть монгольскими символами власти. С трудом верится, что все эти люди хоть на минуту остановились бы, чтобы заглянуть в персидский текст «Шахнаме».
Какие чувства питали персы в отношении монголов? Ответ на этот вопрос мы не найдем ни в обширном труде Рашид-ад-дина, ни в печальной хронике несторианского патриарха Мар Ябалахи, ни в книге Марко Поло, ни в отчете доминиканца Рикольдо де Монте Кроче. Ответ спрятан в сборнике притч персидского писателя и дервиша Саади (ум. в 1291 г.). В главе «О добродетели довольства малым» одной строкой звучит вся глубина отрицания монголов.
«Рассказывают, что один презренный нищий сколотил огромное состояние. Падишах сказал ему: "Говорят, что у тебя несметное богатство, а у нас есть одно важное дело. Если ты поможешь [нам] некоторой суммой, как только соберем урожай, долг будет оплачен". Тот сказал: "О повелитель лика земли, недостойно величия падишахов пачкать свою великодушную десницу достоянием такого, как я, нищего, ведь собирал я его по зернышку!" Падишах сказал: "Не беда, я же отдам [деньги] татарам — "грязное — грязным"!". Если вода колодца христиан нечиста, что за беда? — Можно омыть ею мертвого еврея» (Саади. Гулистан. III. 21).
Монголы с их низкой культурой и завышенными притязаниями на власть — историографический миф, воспроизводящий древний спор о превосходстве иранской городской культуры над степными кочевниками. В научной литературе этот миф выглядит как вполне респектабельная проблема: «Тюрки и монголы (в отличие от арабов, принесших в регион учение пророка Мухаммада), руководимые стремлением к грабежу и добыче чужого добра, кроме насилия и господства над покоренными, не могли предложить им позитивных жизненных ценностей или нравственных идеалов. Феномен походов обитателей юрт в оазису Центральной Азии состоит в том, что в процессе бесконечных войн и постепенного оседания в районах древней традиции оседло-земледельческой культуры с развитой государственностью они подчинил» себе покоренные народы в основном политически. Как это ни парадоксально, не покоренным приходилось приспосабливаться к культурным ценностям завоевателей, а наоборот, сами завоеватели вынуждены были во многом адаптироваться к картине мира, существующим жизненным принципам, языкам, культуре, искусству и формам социальной организации автохтонного населения покоренных ими районов; известно, что и письменность они восприняли в этой среде»[126].
В. В. Бартольд в статье «Монгольское завоевание и его влияние на персидскую культуру» дает другую оценку, которая важна и в методологическом отношении: «Культурная страна была завоевана диким народом, еще совершавшим человеческие жертвоприношения; при завоевании городов жители иногда подвергались поголовному избиению, кроме нужных завоевателям ремесленников, которые уводились в плен. Людям, пережившим такие ужасы, естественно, казалось, что стране не оправиться и в тысячу лет. Под влиянием отзывов современников и европейские ученые полагали, что монгольским завоеванием был нанесен культурной жизни Азии и Восточной Европы еще более тяжкий и непоправимый удар, чем, например, культурной жизни Южной Европы великим переселением народов. В действительности последствия монгольского завоевания были менее тяжелы уже потому, что завоевание не сопровождалось переселением завоевателей. Кроме немногочисленных военных сил монгольские ханы приводили с собой своих культурных советников, помогавших им устроить управление и применить ту стройную государственную и военную организацию, которая была выработана еще при Чингисхане. В истории всех завоеванных монголами стран — в Китае, мусульманском мире и России — после XIII в. замечается больше политической устойчивости, чем раньше. Ханы, конечно, были равнодушны к местной литературе и, до принятия ислама, к мусульманскому богословию, но ради своих собственных материальных интересов заботились о восстановлении городской жизни, промышленности и торговли и оказывали покровительство тем наукам, которым придавали практическое значение: медицине, математике (в интересах правильного счетоводства) и астрономии (в связи с астрологическими верованиями). <…> Если в какую-либо эпоху своей исторической жизни персидский народ занимал бесспорно первое место в мировой культурной работе, то именно в ту эпоху монгольского владычества, в которой многие ученые до сих пор видят только время подавления культуры варварством»[127].
Искусствовед Л. И. Ремпель, исследуя историю среднеазиатского орнамента, считает, что несмотря на отсталость монголов, контакты между культурными народами в эпоху Монгольской империи имели важное значение: «В своем культурном развитии монголы во всех отношениях уступали порабощенным им народам, и хотя у них также была своя древняя степная культура — влияние ее на художественную культуру городов Мавераннахра было незначительно, а в области архитектуры и вовсе незаметно. В результате образования монгольской империи установились более тесные экономические и культурные связи Средней Азии с Китаем и подвластными монголам областями Передней Азии. Связи эти имели большое значение для архитектуры и декоративно-прикладных искусств, вызвав обоюдные заимствования, в частности, в области архитектурного орнамента»[128]. Как показала Т. Г. Алпаткина[129], выводы Л. И. Ремпеля опровергаются новыми находками ганчевого декора при раскопках золотоордынских городищ.
Ситуация патовая и проведением межкультурных семинаров ее не изменить[130]. Речь идет о фундаментальных установках, на которых зиждется разграничение своей и чужой культур. Драматизм ситуации заключается в отсутствии выхода. В исторической перспективе мы можем лишь констатировать взаимную слепоту двух концептов: монгольского и мусульманского.
